Стимпанк - Пол Ди Филиппо

Лишь один раз кто-то попался Каупертуэйту на его пути – несущий дозор лейб-гвардеец, от которого он укрылся, нырнув в нишу с бюстом Этельреда Нерасторопного.

И вот Каупертуэйт остановился перед королевской опочивальней. И вошел без стука.

Мельбурн лежал в постели с саламандрой. Когда гуляка увидела Каупертуэйта, она испустила радостное кваканье и соскользнула с кровати на пол. Ее абсолютно безволосая фигура сочетала характерные признаки млекопитающих и амфибий в неземной красоте. Парик, в котором она изображала Викторию, украшал подставку в углу комнаты.

Мельбурн спрыгнул с кровати как был голым, и его грузное волосатое тело составило грубый контраст с эфирной, сильфидоподобной прелестью скрытожаберника.

– Сэр, – загремел Каупертуэйт, – я знаю все! Вы обманули меня самым непорядочным образом. Полагаю, вы принимали к сердцу интересы страны, однако я усматриваю в ваших поступках элемент низкой похоти. Теперь я забираю мою подопечную и оставляю вас вашей совести.

Каупертуэйт взял Викторию за руку и повернулся к двери. Мельбурн вцепился в ее другую руку.

– Нет, не забирайте ее! Вы правы. Это ваше создание свело меня с ума. С той самой секунды, как я в первый раз увидел ее у де Малле, меня убивала мысль, что ею наслаждаются и другие. Отсутствие королевы, давно подготовленное, представилось мне превосходным предлогом заполучить тритоншу для себя. Теперь я не могу без нее жить!

– Сэр, прочь руки, – неумолимо сказал Каупертуэйт, дергая Викторию к себе. – Не вынуждайте меня применить против вас силу!

Мельбурн не слушал, а продолжал тащить тритоншу на себя. Каупертуэйт дергал ее к себе, и началась игра в перетягивание, становившаяся все яростнее.

Внезапно без малейшего предупреждения Мельбурн отлетел спиной вперед к кровати и опрокинулся на нее.

Поглядев вниз, он обнаружил, что продолжает сжимать подергивающуюся оторванную руку Виктории, источающую белесую жидкость.

– Мой Бог! – вскричал премьер-министр. – Вот куда завела меня моя животная похоть! – Он уронил эту верхнюю конечность, обхватил голову руками и заплакал. Каупертуэйт посмотрел на премьер-министра с брезгливостью.

– Вы искалечили беззащитное живое существо и теперь испытываете надлежащие угрызения. Да послужит это вам уроком в том, что самые могущественные мира сего не освобождены от законов общепринятой морали. Вы можете почерпнуть утешение из того факта, что Виктория быстро регенерирует потерянную руку, ибо не утратила эту свойственную тритонам способность.

Накинув одеяло на безропотное создание, Каупертуэйт сказал:

– Я бы предпочел, дражайшая Виктория, чтобы рядом со мной сейчас была леди Корнуолл, но что толку в несбыточных желаниях? Нет, только ты и я, бедняжка, вновь только ты и я.

Каупертуэйт погладил ее по голове, и Виктория боднула его снизу в подбородок.

– Ах, моя дорогая, ты перенесла много невзгод в твоей противоестественной жизни. Как бы всякий человек ни любил свои творения, я могу лишь уповать, что твое существование не продлится слишком уж много дней. Если бы только мне была известна средняя продолжительность твоей жизни…

И это пожелание еще звучало эхом в карете, когда она покатила вперед сквозь ночь…

… сквозь десятилетия…

… сквозь шестьдесят три года до 1 февраля 1901 года, когда та же столичная магистраль, задрапированная лиловыми и белыми полотнищами (Виктория в завещании указала, чтобы черных полотнищ, которые она не терпела, не вывешивали), была заполнена плачущими толпами, глядящими, как влекомый лошадьми пушечный лафет с коротким гробом престарелой королевы медленно движется от вокзала Виктории к Паддингтонскому вокзалу на своем пути к мавзолею в Виндзоре.

Среди скорбящих виднелась согбенная фигура, одетая в черное, с лицом, скрытым под вуалью от любопытных глаз. Ее сопровождал лысый старец с лицом, как полная луна. Он опирался на трость с тончайшей линией сопряжения, намекавшей на ее смертоносную начинку. К этой паре вскоре присоединился старый беззубый хрыч, опасливо засовывая во внутренний карман не принадлежащий ему бумажник.

– Так давно! – сказал Каупертуэйт. – Но открытки приходили каждое Рождество.

– Женщины – они что слоны, – сказал Макгрош. – Никогда ничего не забывают.

Словно в безмолвном согласии Виктория откинула вуаль и проглотила пролетавшую мимо муху.

Hottentots – Перевод. А. Комаринец, 2005.

Большая рыба была явно сшита примерно посередине. Шов черной вощеной бечевкой небрежными стежками внахлест, который опоясывал ее, стягивая две разнородные половины, походил на ухмылку идиотской тряпичной куклы. Не вполне соответствуя по величине, половины гибрида не совпадали точно, и по краю большей передней виднелся ободок бело-розового мяса. Длинная заостренная голова, выдвинутая нижняя челюсть и форма острых зубов указывали, что передняя часть принадлежала к семейству Sphyaenidae, – одной из барракуд. Задняя часть представлялась не столь очевидной, хотя ученые умы (в университете Лозанны, Цюриха, Гельдельберга, Мюнхена, Вены и Парижа) отнесли бы ее к семейству Acipenseridae, то есть осетровых. Одно, впрочем, оставалось бесспорно: хвост был пришит точно наоборот, и брюшной плавник занял немыслимую спинную позицию.

Плод чудовищного смешения рас лежал на куске влажной парусины с разлохмаченными краями и единственным латунным кренгельсом, смотрел перед собой остекленелыми глазами, по шву медленно сочилась беловатая сукровица. Парусина лежала на коленях сидящего мужчины.

Мужчина этот был Луи Агассис.

Уроженец Швейцарии, магистр палеонтологии, ихтиологии и зоологии, доктор медицины, лектор, автор и популяризатор Eiszeit[21]теории, Выдающийся Натуралист-лаурят (выражаясь языком журналистов) своей второй американской родины, Агассис только-только достиг сорока лет. Высокий и крепкий, хотя и несколько дородный, ученый был облачен в шерстяные панталоны, жилет и двубортный сюртук, шею окутывал белый фуляровый платок. В его лице главенствовали карие глаза, столь же колючие и острые, как шипы морского ежа (вид – еж обыкновенный класса ехидновых), и широкий квадратный подбородок. Губы и нос у него были довольно мясистые. Лицо бритое, если не считать длинноватых бакенбард, и довольно багровое. Волна еще темных волос, теперь несколько отступившая, открывала высоко философский лоб. (Сэмюэль Джордж Мортон, почтенный филадельфийский коллега Агассиса, оценил его краниальный объем в 115 кубических дюймов, иными словами, намного выше среднего для представителя белой расы (и потому всех рас, поскольку белая есть венец творения) и, хотя и воздерживался упоминать о своем сокровенном желании, уже планировал заполучить для своей колоссальной коллекции череп Агассиса, случись ему, Агассису, скончаться прежде самого Мортона…)