Жуков. Портрет на фоне эпохи - Л. Отхмезури

В марте 1971 года открылся XXIV съезд КПСС. Жуков был избран его делегатом. Очень взволнованный этой «реабилитацией» de facto, он с энтузиазмом стал готовиться к съезду. Но напрасно он заказал себе новую форму. За несколько дней до открытия Брежнев позвонил Галине, чтобы сказать ей, что маршалу лучше остаться дома, что ему должно быть достаточно самого факта избрания его делегатом. Чтобы быть до конца уверенным, что Жуков не появится на съезде и не затмит его собой, Брежнев отправил к нему Баграмяна[906]. Такое унижение пережить было трудно[907].

Сам инвалид, жену ест рак, Жуков видел, что его жизнь ограничивается дачей в Сосновке и домами отдыха. В 1972 году Галина и Мария поехали отдохнуть на берегу Рижского залива. Она писала оттуда мужу: «Здесь некоторые принимают меня за твою дочь, а Машу – за твою внучку. Но я им с гордостью объясняю, что я твоя жена, а Маша – наша дочь»[908]. В ноябре 1973 года Георгий писал ей: «Я живу одной надеждой на то, что у нас впереди будут светлые и счастливые дни». Галина ответила: «Георгий, родной мой, любимый! Люблю тебя как прежде. Креплюсь, борюсь, надеюсь на лучшие дни и встречу с тобой дома»[909]. Галина умерла 13 ноября 1973 года. «Этого мне уже не пережить», – сказал Жуков дочерям[910]. С помощью Баграмяна и Федюнинского, своих старых товарищей, он приехал на прощание с супругой в траурный зал, но проводить любимую до кладбища уже не смог. Буквально разбитый горем, он 30 мая 1974 года впал в кому. Его привезли в больницу на улице Грановского. 18 июня 1974 года он умер, не приходя в сознание.

В день похорон Жукова русский поэт Иосиф Бродский, будущий лауреат Нобелевской премии по литературе, двумя годами ранее высланный из СССР, находился в Роттердаме, на Международном фестивале поэзии. Он тут же написал эти стихи «На смерть Жукова»:

Вижу колонны замерших внуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалии убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали стены,

хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале,

как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Все же прими их – жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и военная флейта,

громко свисти на манер снегиря[911].

Изумленные, не верящие себе, друзья Бродского засыпали его вопросами. Стихотворение, посвященное сталинскому маршалу? Странный шаг со стороны диссидента, которого тошнило от СССР и который заявлял о своем презрении ко всякой политике, к любому компромиссу с официальными властями, от поэта, который до сего дня посвящал свои произведения таким людям, как поэт Елизаветинской эпохи Джон Донн или Роберт Лоуэлл, проклятый поэт и противник воинской повинности во время Второй мировой войны. Почему он добавил к этому списку Жукова? Ответ Иосифа Бродского Соломону Волкову раскрывает саму суть явления: «Почему? А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью»[912].

На следующий день после смерти маршала в Политбюро секретарями двух отделов ЦК был представлен текст некролога ему. Единогласно одобренный всеми членами Центрального комитета и опубликованный в «Правде», некролог излагал жизнь Жукова в сухих и казенных словах. Заканчивался он установленной в советском новоязе формулировкой: «Светлая память о Георгии Константиновиче Жукове – верном сыне ленинской партии, мужественном солдате и талантливом полководце, навсегда сохранится в сердцах советских людей». Отчет, подготовленный теми же отделами, во всех подробностях определял порядок государственных похорон, без учета мнения двух старших дочерей Жукова. Тело будет выставлено для прощания в Доме Советской армии, а не в Доме ВЦСПС, как обычно делалось в случае смерти высокопоставленных партийных и государственных деятелей. Молчаливая и сосредоточенная толпа проходила мимо гроба. Милиция строго ограничивала количество желавших проститься с маршалом, а также число букетов и венков[913]. Делалось это по личному распоряжению Брежнева, не желавшего оказания слишком больших почестей маршалу, считавшемуся еретиком.

21 июня тело было кремировано в крематории Донского кладбища, а урна с прахом замурована в Кремлевской стене, как поступали с другими советскими руководителями. Вокруг Жукова покоятся останки его соратников: Триандафиллова (погиб в 1931), Шапошникова (умер в 1945), Толбухина (1949), Малиновского (1967), Рокоссовского (1968), Соколовского (1968), Воронова (1968), Мерецкова (1968), Тимошенко (1970), Еременко (1970), Захарова (1972). За год до Жукова умер Конев, годом позже – Василевский, бывший последним представителем плеяды полководцев Великой Отечественной. Прощальные речи на Красной площади произнесли министр обороны маршал Гречко, маршал авиации Руденко, второй секретарь Московского комитета партии, слесарь с одного из калужских заводов и генерал-лейтенант Хорст Стехбарт, заместитель обороны ГДР. Ирония Истории: чуть позже станет известно, что в период с 1943 по 1945 год Стехбарт состоял в нацистской партии. Речи соперничали одна с другой в пресности. Пятеро ораторов подчеркивали роль «Великого Октября» и «ленинской партии» в формировании личности Жукова. С целью увековечения его памяти его имя было присвоено Военной академии противовоздушной обороны (почему именно противовоздушной обороны – неизвестно), улица в Москве, улица в Ленинграде и колхоз в Калужской области. Кроме того, поселок Угодский Завод, близ Стрелковки, был переименован в Жуково, а на здании штаба Киевского военного округа установлена мемориальная доска. Почести, оказанные Жукову, не превышали те, что оказывались другим маршалам.