Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

в последнем томлении исторгает тело всю скверну, нечистоты свои, и это напоказ выставлено, как особая часть и без того невыносимого мучения, но всё же…– облагорожено это самим Христом, что ли. Никого ведь на Руси поэтому не распинают. Иные способы придуманы… Хотя, старики рассказывают, одного из князей тверских тогда распяли на воротах его же двора, приколотили гвоздями… Но то была не казнь – расправа, кровавая месть людей, разъярившихся на княжеское вероломство, и за свои бессчётные страдания через него от ордынского баскака Щелкана. А уж что тот творил с народом на русской земле, вообразить немыслимо, аж песню о нём сложили… И тут же ломотой во всём отзывалось Федьке его же на кресте висение, что теперь виделось больше греховным, чуть ли не кощунственным, самовозвеличиванием преступным, ведь не ему, смятенному и душой и разумом, было на славу Стратилатову посягать, хоть бы и ради красы сего действа. Не ему, даже поминания боли и смерти чуждающемуся, не говоря уж на себя сие примерять, по чести дозволено изображать то, что есть Гимн Славе Всевышнего и человечьей силе духовной, что через борение, сражение, одоление смертной слабости своей, через подвиг и таинство смерти обретает путь к жизни вечной. Так говорил в нём какой-то мудрейший строгий голос, он будто бы впрямь слышал его назидательные связные и горячие словеса, и дивился, и даже пугался их сложности и мудрости, и после вряд ли мог бы повторить в точности явленное откровение. Как и свои бредовые речи, которые слышал только государь с ним наедине, и о которых никто, особенно сам Федька, ничего не знал… Верно, как сейчас, изрекал через него некий неведомый глас что-то тайное. И чудом теперь казалась благосклонность к нему Иоанна, не только простившего его гордыню, но и восхитившегося тогда устроенным ему зрелищем. Тогда – да, сошло всё окаянство ему, а кто знает, какой бес попутает ещё, и не сочтётся ли в другой раз опасная забава преступной, а бессознательное помешательство, вроде того, что в Велесовом овраге случилось, и на распятии в подвале темницы – дьявольской одержимостью. И тогда – гнев государев, отвращение, опала, настоящая пытка, истязание и воздаяние смертью, быть может… Господи! Укрепи моё сердце. Избави от негодных помыслов, от страхов ненужных! «Да полно, есть ли кто, об таком размышляющий без боязни? Разве что сами палачи, – коварно спрашивал кто-то в его голове. – Все до единого трясутся, прикидываются только неколебимыми! Прикидывайся и ты!».

Хуже всего было зубоскаленье Грязного. Обычно пролетающее мимоходом, безо всякого внимания, бесило и претило в такие вот минуты, как в тот первый раз, когда Федька залепил ему леща. Вот и сейчас ржала Васюкова рожа, а глаза не смеялись, а следили за каждым его вздохом пристально и как всегда недобро.

– Подайте, братцы, Федоре нашей холодной водицы! Да пера горелого нюхнуть! Неровен час, завалится в отруб!

Хмельной выкрик Грязного перекрыл для всех, кто был рядом, цепной медвежий рык и гвалт со свистом опричников, подначивающих зверя сцепиться с молодым мужиком, которого выволакивали на расправу, заломав руки, молчаливые непреклонные псари. Видно было, как тот перепуган насмерть, и готов сам цепляться за своих сторожей, лишь бы не оставаться с медведем нос к носу. Выглядел он крепко, но изрядно потрёпанно, и по кроваво-бурым пятнам на рубахе и отметинам на лице было понятно, что прошёл дознание. Не известно, на этот глумливый крик, или просто так повернул голову приговорённый, и увидал, узнал самого царя, что сидел среди небольшой богатой свиты, и возопил: – Великий государь!!! Не губи напрасно души раба ничтожного!!! Смилуйся, Христа-Бога заради!!! За что жестокосердие такое мне, невинному, не ведаю!!! Не дай греху свершиться, великий государь!!! – и повис безнадежно в руках охранников.

– Как же, все вы – невинные! – хохотнул Грязной, обращаясь к опричникам и к царю, только что пристально смотревшему на кравчего, расположившегося на скамье у его ног. Ожидая одобрения и чуя сегодняшнее намерение Иоанна к мрачной потехе, которое всегда умел распознать и поддержать, он и в самом деле получил благосклонную полуулыбку в ответ, но царь неожиданно сам обратился к предерзостному, мановением ладони приказывая псарям отпустить его. Мужик рухнул сразу на колени и согнулся, ткнувшись растрёпанной головой в изрытый копытами песок заднего двора конюшен, недавно отстроенных для нового опричного дворца.

– Как так, позволь? Ясно мне было доложено, что ты, посадник новгородский Дробила, горлодёрствовал на торгах, посреди площади в Новгороде, поднимая смутьянство, и за указы мои об чумных затворах и обетных храмах398 называл меня антихристом. Так? Отвечай же, велю.

– Не так! Не так всё было, великий государь! Напраслина!!!

– Постой, так на допросном листе твоём проставлено троекратное согласие, стало быть, вину свою ты признал, – Иоанн склонил голову к плечу и прищурился совсем мрачно.

– Государь!!! Дозволь в последний как на духу объясниться! – посадник Дробила разогнулся, ударил себя кулаками в грудь и выдохнул с рыданием в окрепшем отчаянием голосе. Кругом оживлённо внимательно ждали, будучи уверенными, что вскоре болтливый дерзец договорится до своры собак вместо медведя.

– Ну, давай, послушаем мы тебя. Коли в последний.

Мужик подполз на коленях поближе, воззрился прямо на царя, непрестанно размашисто крестясь и повторяя «Видит Бог, не вру!» взахлёб. Псари зорко следили, предупреждая каждое его излишне бодрое поползновение.

– Говори, окаянец! – прервал его царь рокотом грозной шутки. – Покуда не передумали мы. Но сперва ответь, ты пошто медведём разодранным быть захотел? Топор-то не в пример удобнее, хвать – и кончено.

Послышался дружный гогот, но, сколь ни жестоко было это веселье царское, а уж то, что терпеливо взирал на него государь, взбодрило мужика, и выговорился он бойко, не запинаясь:

– Великий царь! Слухом земля полнится, про милость твою наслышаны, как и про забаву ету, – он ткнул грязным пальцем в сторону ворчащего в клетке медведя. – Вот и решился я на такую лютую кончину, уповая тебя узреть, тебе о заступничестве взмолиться! Воистину велик наш государь и милосерден, правду всё говорили, и ты внимаешь мне, ничтожному…

– Каково, а?! – искренний смех Иоанна обращался ко всем, находчивость и решительность посадника Дробилы ему явно нравилась. – Хитёр. Давай теперь без прикрас, как дело было.

Мужик истово кивнул.

– А дело было так: подался я на торжище, хотел горшки свои продать, или поменять, по крайности, на муку, да какой там… Припоздал, всю расхапали. И гляжу, народ скучился и галдит вокруг попа… Ох, пастыря, иерея, то есть, нашего Софийского! – мужик побелел, почитая оговорку свою гибельной, а Федька улыбнулся, покачав головой. Иоанн, казалось, не обратил никакого внимания на проступок, за который простолюдину самое малое можно было получить