Хрущев - Уильям Таубман

Домой Хрущев вернулся настолько ослабевшим, что не мог без отдыха дойти от дома до своего любимого луга. Несмотря на слабость, в феврале 1971 года он снова принялся диктовать. В апреле отпраздновали его семьдесят седьмой день рождения: Хрущев принимал гостей в строгом темном костюме, белой рубашке, с двумя звездами на груди и любимым портативным радиоприемником, с которым теперь не расставался. Работать в саду он больше не мог, но 2 июля, на день рождения Сергея, с удовольствием провел его гостей по саду, потом пригласил их к себе в комнату, дал послушать пластинки — русские и украинские народные песни — на английском проигрывателе и сфотографировал их всех своим «Хассельбладом», а затем вся компания вышла в сад и посидела у костра. Это был последний большой прием в Петрово-Дальнем.

В эти дни Хрущев снова начал горько сетовать на то, что никому не нужен. «Просто брожу без всякой цели. Если я повешусь, никто и не заметит». Когда он несколько раз упомянул о самоубийстве, врач посоветовал родным не оставлять его одного. Доктор Беззубик полагал, что в депрессии Хрущева повинен атеросклероз, но родные понимали: дело не только в этом. Как бы то ни было, август сменился сентябрем, и тучи, казалось, начали рассеиваться.

5 сентября, в воскресенье, Хрущев навестил Аджубеев на их даче на реке Икше, к северо-западу от Москвы, недалеко от канала, соединяющего Москву-реку с Волгой. Он приехал часов в одиннадцать, и в обед вся семья ела приготовленный Радой суп из пакетика. Ее отец в первый раз попробовал такой суп, и ему понравилось. «А твоя мать лишила меня этого удовольствия, — шутливо пожаловался он. — Скольких вкусных вещей я никогда не пробовал!»56

После обеда вся компания отправилась на прогулку. Еще не дойдя до опушки леса, Хрущев остановился и попросил внука Алешу сбегать домой за складным стулом. Нина Петровна дала мужу таблетку. Алексей Аджубей и садовник, работавший на даче по найму, остались с Хрущевым; остальные разбрелись по лесу. Садовник нашел тринадцать грибов и принес их Хрущеву.

— Тринадцать… — пробормотал Никита Сергеевич. — Чертова дюжина, несчастливое число.

Садовник скрылся за деревьями в поисках четырнадцатого гриба, а Хрущев повернулся к Аджубею: «Когда я уйду из жизни, ненависть к тебе угаснет. Они мстят моим родным из-за меня. Не жалей, что жил в бурные времена и что работал со мной в Центральном Комитете. Нас с тобой будут помнить».

Аджубей молчал. Никогда еще Хрущев не говорил с ним так дружески и откровенно. Именно тогда он рассказал зятю историю, приведенную нами в начале книги — о том, как мальчиком в Калиновке встретил таинственную старуху, предсказавшую ему великое будущее.

Вернувшись в Петрово-Дальнее, Хрущев принял еще одну таблетку, и несколько дней, казалось, все было нормально. Однако две или три ночи спустя у него появилось чувство давления в груди, стало тяжело дышать. Разбудив жену в четыре часа утра, он прошептал: «Посиди со мной, мне как-то тяжело»57. Нитроглицерин облегчил его состояние, и Никита Сергеевич попросил жену лечь, но оставить открытой дверь в его спальню, как делалось уже полторы недели. «Может быть, он стал бояться темноты, — подумала она, — но не хочет в этом признаваться»58.

На следующее утро врач посоветовал больному лечь в больницу, однако особенно не настаивал, рассматривая это как предосторожность. Однако в тот же день у Хрущева случился еще один сердечный приступ. Теперь Беззубик сказал, что в больницу следует отправляться немедленно, разрешив больному ехать не на «скорой помощи», а на обычной машине. «Терпеть не могу „кареты“, — ворчал Хрущев. — Чувствуешь себя в них уже почти покойником». Без посторонней помощи он сел в «волгу» доктора Беззубика, попрощался с поваром и садовником, работавшими на даче, по дороге шутил с водителем. Переезжая по мосту через Москву-реку, он обратил внимание, что кукуруза на близлежащем поле посажена «не так», а в Москве, на Калининском проспекте, указав на зеленеющие каштаны, с гордостью похвастал, что эти деревья появились здесь в тридцатые годы по его настоянию, несмотря на возражения других руководителей59.

В больницу Хрущев также вошел без посторонней помощи. Добродушно здоровался с медсестрами и санитарами, которых знал по своим предыдущим пребываниям здесь. Нине Петровне велел ехать домой, а в тот же вечер прогнал от себя Сергея: «Нечего время тратить. У тебя что, дел нет? Иди домой, передавай привет своим и вообще, не мешай, видишь, я делом занят: таблетки пора принимать, температуру измерять. Нам тут скучать не дают. Завтра придешь — принеси что-нибудь почитать».

В ту же ночь произошел новый тяжелейший приступ. В среду состояние оставалось тяжелым, но Хрущев еще нашел в себе силы поворчать, когда дочь Елена принесла ему гладиолусы («Зачем мне цветы? Лучше бы себе оставила»), и переадресовать букет медсестре. В четверг ему стало хуже. Кончилось время шуток: Нина Петровна, сидя у постели мужа, целовала его ладонь, а он гладил ее по щеке. В пятницу, казалось, ему стало немного получше, и еще лучше — в субботу утром, когда в больницу приехали Нина Петровна и Рада. Он попросил пива и соленых огурцов, пожаловался, что пиво скверное, а когда Нина Петровна вышла из палаты, чтобы зайти к своему врачу, помахал ей рукой на прощание. Двадцать минут спустя, когда она вернулась, Хрущев был при смерти. «Как он?» — бросилась она к врачу, вышедшему из его палаты. «Плохо», — лаконично ответил доктор. «Хуже, чем в четверг?» — спросила Нина Петровна. Помедлив, врач ответил: «Он умер»60.

Обычно сдержанная Нина Петровна разрыдалась. Когда Сергею разрешили войти в палату, он увидел, что «у отца стало совершенно другое, незнакомое лицо: нос заострился, появилась горбинка. Нижняя челюсть подвязана бинтом. Простыня прикрывает его до подбородка. На стене алеют капли крови, целая полоса. Следы усилий реаниматоров»61.

Немного оправившись, Нина Петровна решила устроить мужу достойные похороны. Масштаб церемонии зависел от государства, а оно не торопилось с ответом. Всю субботу родные Хрущева слышали только: «Подождите».

Опасаясь, что Кремль не пожелает сообщать о смерти Хрущева, Сергей позвонил Виктору Луи и попросил его распространить эту новость. Тем временем в Петрово-Дальнем сотрудники КГБ опечатали дом, поставили у дверей охранника и едва пропустили внутрь Нину Петровну. Кабинет Хрущева тоже был опечатан, и перед ним выставлен еще один охранник. В тот же вечер двое из ЦК обыскали кабинет и забрали с собой все магнитофонные пленки — не только с мемуарами, но и те, на которых был записан комплекс гимнастических упражнений и которые Нина Петровна хотела сохранить, потому что запись начиналась со слов инструктора: «Доброе утро, Никита Сергеевич! Как вы сегодня спали?»

Бумаг у Хрущева почти не осталось: все официальные документы давно хранились в ЦК, а мемуары были уже конфискованы. Тогда агенты госбезопасности перешли к книгам, грамзаписям, обыскали гардероб и стенной шкаф. Обнаружив машинописную рукопись со знаменитым стихотворением Мандельштама о Сталине, подаренную Хрущеву одним физиком-ядерщиком, конфисковали ее. Елена Хрущева громко возмущалась действиями пришельцев, но они не обращали на нее внимания: в конце концов она со слезами на глазах выбежала из комнаты. Незваные гости методично продолжали свое дело: отобрали и цветистое поздравление Хрущеву от Президиума по случаю его семидесятилетия, и почетные грамоты, выданные ему в тридцатых — сороковых годах и подписанные тогдашним «советским президентом» Калининым.