Хрущев - Уильям Таубман

По совету врачей Сергей сообщал отцу только хорошие новости. Хрущев не знал, что над делом, которому он посвятил остаток жизни, сгущаются тучи. Еще в марте Андропов сообщил Политбюро, что в мемуарах Хрущева содержатся сведения, являющиеся государственной тайной, потребовал усилить надзор КГБ и порекомендовал еще раз вызвать и припугнуть Хрущева48. По-видимому, Андропов либо колебался, либо вел двойную игру: Виктора Луи он так и не остановил. Однако Сергея начали повсюду преследовать контрразведчики. Агенты КГБ обыскивали квартиру его машинистки, допрашивали Юлию о Льве Петрове, который к тому времени уже умер, и наконец позвонили самому Сергею и напрямую потребовали рукопись мемуаров. Зная, что несколько копий рукописи хранятся в надежных местах как в СССР, так и за границей и опасаясь, что сопротивление будет иметь для него дурные последствия, Сергей сдал рукописные материалы и пленки. В то же время он передал «Литтл, Браун» условный сигнал, и публикация мемуаров была намечена на начало 1971 года.

В конце августа 1970 года бледный, сильно ослабевший Хрущев вышел из больницы. Когда он окреп настолько, что смог выходить на прогулки на свою любимую Ужиную горку, Сергей рассказал ему, что произошло. Хрущев одобрил решение о публикации, однако, несмотря на слабость, жестоко разбранил Сергея за то, что тот отдал рукопись КГБ: «Дело тут не в том, что текст пропадет. Тут дело в принципе. Они нарушают конституцию. А ты взял на себя смелость распорядиться тем, чем не имеешь права распоряжаться! Немедленно свяжись с этим человеком, заяви решительный протест от моего имени. Требуй, чтобы все вернули!»49 С этими словами он вытащил пачку таблеток и проглотил успокоительное.

Сергей попытался выполнить приказ отца, однако, когда он потребовал рукопись, контактировавший с ним агент КГБ, прежде обещавший вернуть материалы по выздоровлении Хрущева, отказался это сделать. Материалы, заявил он, переданы в ЦК, и КГБ к ним больше никакого отношения не имеет.

— Ну их!.. — воскликнул Хрущев, когда Сергей передал ему эти слова. — Ничего теперь с ними не сделаешь. И не ходи туда больше!50

Осенью 1970 года на Западе появились сообщения о предстоящей публикации книги «Хрущев вспоминает». Сразу после празднования годовщины революции на даче Хрущевых раздался телефонный звонок: звонил Пельше, который потребовал, чтобы Хрущев немедленно, в тот же день, явился в КПК. За ним, сказал он, уже едет машина из Кремля.

В Кремле, где ждали Хрущева Пельше и двое его помощников, состоялся необычный разговор — из ряда вон выходящий не только потому, что Хрущев в самых резких выражениях высказал партийным функционерам свое неодобрение, но и потому, что, увлекшись и забыв о сдержанности, раскрыл перед ними всю глубину своего отчаяния51. О мемуарах он почти не спорил: отрицал, что передавал их за границу или поручал кому-либо сделать это («Никогда никому никаких воспоминаний не передавал и никогда бы этого не позволил»), но подписал заявление, в котором мемуары именовались «фабрикацией» и «фальшивкой».

Этим Пельше остался доволен; правда, во второй части разговора52 Хрущев дал оценку действиям нынешнего партийного руководства; он сравнил своих наследников с Николаем I, назвал «сталинистами», обвинил их в том, что они загубили реформы и «проели» все, чего он добился в Египте и на Ближнем Востоке53. Пельше напомнил Хрущеву, что он «в партийном доме», и потребовал «вести себя как положено». Когда Хрущев заявил, что его наследники губят страну, Пельше возразил, что тот перекладывает на других собственные ошибки. Хрущев воскликнул, что Пельше «в сталинском стиле» его перебивает, на что Пельше отрезал: «Это ваши привычки». — «Да, я тоже заразился от Сталина, — ответил Хрущев, — но я от Сталина освободился, а вы нет».

Реплики Хрущева на этой встрече выдают его жалость к себе: «Я совершенно изолирован и фактически нахожусь под домашним арестом… Помогите моим страданиям… Когда уйдете на пенсию, тогда узнаете, что это адские муки…» — но и его непреклонность в отношении сталинизма: «Убийц надо разоблачать». Он вспоминает одного историка, а также коммуниста, работавшего в Коминтерне: «Сталин расстрелял их обоих… Сколько тысяч людей погибло! Сколько расстреляно!»

А сам Хрущев?! Разве он не был к этому причастен? Быть может, чувство вины заставило его обратиться к Пельше со страшной мольбой: «Пожалуйста, арестуйте, расстреляйте. Мне жизнь надоела. Когда меня спрашивают, я говорю, что я не доволен, что я живу. Сегодня радио сообщило о смерти де Голля. Я завидую ему… Может быть, своим вызовом сюда вы поможете мне скорее умереть. Я хочу смерти… Я хочу умереть честным человеком… Мне 77-й год. Я в здравом разуме и отвечаю за все слова и действия… Готов нести любое наказание, вплоть до смертной казни… Я готов на крест, несите гвозди и молоток… Это не фразы. Я хочу этого. Русские говорят: от тюрьмы и сумы не зарекайся. Я всегда в другом положении был и за всю свою политическую деятельность в порядке допрашиваемого в партийных органах никогда не был…»

Страшное и жалкое впечатление производят эти бессвязные, почти безумные стенания умирающего старика. («Каждый сумасшедший считает, что он не сумасшедший, — заметил Хрущев на той же встрече. — Я не считаю себя сумасшедшим. Может быть, вы по-другому оцениваете мое состояние».) Примерно в то же время в беседе с Хрущевым Михаил Шатров спросил его, о чем он больше всего сожалеет. «Больше всего — о крови, — ответил Хрущев. — Руки у меня по локоть в крови. Это самое страшное, что лежит у меня на душе»54.

К концу встречи Хрущев был совершенно измучен. «Я сделал то, что вы хотели, — тихо проговорил он. — Я все подписал. А теперь хочу уехать домой. Я устал, у меня в груди болит».

Беседа в КПК в самом деле ускорила смерть Хрущева. Вскоре после этого у него произошел новый сердечный приступ, перед самым Новым годом снова уложивший его в больницу. Разместили его не в кардиологическом отделении, а в неврологическом, где в это время не было других пациентов. Однажды, вскоре после того как Хрущеву стало лучше, доктор Прасковья Мошенцева, зайдя в палату, застала его за чтением «Правды». Она хотела выйти, чтобы не мешать, но он заговорил с ней, со смехом сказал, что читает о социализме — «в общем, одна вода». Пока врач возилась с капельницей, Хрущев рассказал ей историю о партийном агитаторе, который произносил перед равнодушными колхозниками пламенную речь о социализме и выпил за это время три стакана воды. Когда он наконец закончил и спросил, будут ли вопросы, из заднего ряда поднялся невысокий мужичок. «Уважаемый лехтор, — сказал он. — Скажите, пожалуйста, вот вы читали про социализм целых три часа, выпили три графина воды, и ни разу ссать не сходили. Как же это?»

Доктор Мошенцева так и обмерла — а пациент расхохотался. «Теперь вам ясно, что такое социализм? — заключил он. — Вода!»

Трудно поверить, что в конце жизни, посвященной воплощению социалистических идеалов, Хрущев настолько разочаровался в своей вере. Трудно — но не невозможно, если вспомнить, сколько тяжелейших ударов нанесла жизнь, в том числе и его руками, по тем самым идеалам, которым он служил.

Как-то доктор Мошенцева застала Хрущева в комнате медсестер: вся больничная смена, собравшись вокруг него, внимала его шуткам и историям. «Уважаемая Прасковья Николаевна! — обратился он к ней с широкой улыбкой. — Очень прошу никого не наказывать: это я им приказал. Учтите: это последнее мое распоряжение. Теперь ведь я — никто»55.