Очищение - Олег Верещагин

Сейчас капитан смотрел оттуда, сверху, на пляж, трупы на нем, лестницу, Романова и мальчишку. Двое солдат-контрактников тоже смотрели, и старлей кивнул мальчишке:

– Пошли, это свои. Доедем как люди.

Мальчишка кивнул, но пистолет, хоть и убрал в карман, продолжал держать в руке – куртка оттопыривалась. Они зашагали вверх по лестнице. Все это время, пока они поднимались, Романов ощущал на себе пристальный взгляд Муромцева.

Они остановились около передка боевой машины. Мальчишка тяжело сопел, исподлобья рассматривая БТР и сидящих на нем людей. Романов молчал. Сам не зная почему.

И наконец…

– Послушай, – сказал Муромцев, спрыгивая с бронетранспортера и становясь перед сослуживцем. – Вот что, Коль… – Капитан покачался с пятки на носок. Повторил: – Вот что… Пожалуй, бери-ка ты командование на себя. Ты, похоже, знаешь, что надо делать. Или хотя бы думаешь, что знаешь. У нас-то и мыслей никаких нет… ну надо же кому-то?

Глаза Муромцева были спокойно-умоляющие. Глаза человека, который попал в ад и готов сейчас сделать все, чтобы оттуда выбраться.

…Обрыдло быть

Этикеткой для голых задниц…

Нынче днем я зарезал всех,

Финку выправив на ремне,

Взял надежду сухим пайком,

Соль со спичками бросил в ранец…

Я готов отправляться в путь.

Все, что нужно, уже при мне…

О. Медведев. Баллада о кроликах

Романов проснулся от тянущего опасливого ощущения – ощущения того, что в квартире он не один. По окну шуршали ветви – не унимался ветер, но было хотя бы солнечно, не то что вчера. Раннее утро. Это старлей отметил только краем сознания, уже сидя в постели с пистолетом на изготовку. Часы на тумбочке показывали пять, и он вспомнил, что в шесть назначено совещание.

Сейчас он вспомнил все. В том числе и кто ходит по кухне. Он же там и спал, в спальнике старлея. На диване, единственном в бедно обставленном служебном жилье спальном месте, им в любом случае вдвоем бы не уместиться. И Романов окликнул:

– Ж… Евгений!

Мальчишка всунулся в дверь почти мгновенно. Наверное, ждал, когда офицер проснется. С такой улыбкой, что Романов не удержал ответной. Но прежде чем он сказал, что собирался («Доброе утро!»), Женька вошел в спальню «целиком», показал, как пьет из чашки, и ткнул рукой на кухню.

– Чай?

Мальчишка кивнул и показал большой палец. На бедре у него косо была надета старая барсетка Романова со сломанной «молнией» – из нее торчала прямая рукоять «ТТ».

Старлей ничего не сказал. Что тут можно было сказать? Он сел, откинув одеяло, и строго спросил:

– Умывался?..

Женька умывался. Кажется, даже душ принимал – в ванне было сыро. Романов это отметил, когда чистил зубы и думал, что же он будет делать на совещании. И что делать в том случае – скорей всего, так и будет, – если на совещание просто никто не придет? Ну, может, кроме Муромцева. Который, кстати, запросто мог просто спятить. Когда капитан подходит на набережной к старшему лейтенанту и предлагает ему спасать мир – это ж явно признак сумасшествия… Мысли были навязчивые и тяжелые. Он искренне обрадовался, когда вышел в столовую и снова увидел улыбку Женьки, который стоял около накрытого стола. С гордым видом. Хотя любая женщина бы удивилась, узнав, чем он гордится, – мальчишка просто вскипятил чайник, заварил чай и открыл упаковку галет из сухого пайка.

В пайке был и тюбик со сгущенкой. Романов увидел бело-голубой хвостик над краем мусорного ведра, стоящего сбоку от двери. Мальчишка проследил взгляд мужчины и, приоткрыв рот, тяжело задышал, глаза мгновенно наполнились ужасом, как будто закрутились темными водоворотами…

– Ты что? – Романов снова посмотрел на пустой тюбик и прямо спросил: – Тебя били за еду? – Мальчишка кивнул. Романов покачал головой: – Нет, я тебя не трону. Даже не думай. Во всяком случае, не за сгущенку… Давай садись. Чаю мне налей и садись. Садись, садись за стол. И себе наливай. Садись, я говорю…

Чай был крепкий и сладкий – то ли Женька тоже любил такой, то ли догадался, что Романов любит именно так. Старлей пил чай с удовольствием, хрустел крекерами. Мальчишка сидел напротив и тоже ел – быстро, жадно, но довольно аккуратно. Он был одет в спортивный костюм Романова, который тот дал ему вчера, – с подвернутыми рукавами и целиком закрывающими ноги смешно завязанными штанинами, из-за чего штаны костюма делались похожими не то на клоунский наряд, не то на детские ползунки или колготки. Собственная одежда мальчишки – кроме спортивной куртки, которую старлей замочил вчера в ведре, – была пропитана грязью насквозь, и Романов выкинул ее в мусоропровод. Хорошо еще, что у мальчишки почему-то не оказалось вшей. Сейчас его промытые вчера и высохшие за ночь волосы были похожи на взлохмаченную светло-русую копну-гриву, и Романов подумал, что никогда в жизни не стриг никого, а работает ли еще в части парикмахерская – знать не знает… А еще вспомнил, сколько на мальчишке было синяков и жутких рубцов от ударов, кажется, палкой. И свежих, налитых кровью, и превратившихся в желто-бурые синяки… Кашлянув, офицер строго спросил не самое умное и тактичное:

– Почему ты не переодевался ни разу? Взял бы в магазинах…

Женька тут же вынул из бокового кармашка штанов блокнот и карандаш. Блокнот был дешевый, сувенирный, с эмблемой части, – наверное, мальчишка взял его из тумбочки, – а карандаш двусторонний «офицерский», красно-синий. Судя по всему, подготовился к такому «разговору»… Сейчас он вопросительно покачал блокнотом, и Романов кивнул.

Мальчишка открыл первую страничку, секунду подумал, тыча себя карандашом в нос, потом быстро написал – косым, довольно четким почерком, но с ошибками: «Все своровано. А где не своровано то стреляют».

Посмотрел на Романова, пододвигая ему блокнот, потом отдернул неожиданно, дописал еще строчку и почти силой сунул тонкую гибкую книжечку Романову в руки. Старлей прочел на белом листе: «Я с вами останусь. Не праганяйте. Можно?»

– Конечно, можно, – вздохнул Романов. Собственно, он произнес эти слова машинально, потому что удивился вопросу. То, что Женька останется, было само собой разумеющимся, ему просто не приходило в голову ничего иного.

Но мальчишка засиял…

Было тепло, совсем как и положено летом, тепло, хоть и ветрено. Что, впрочем, во Владике летом далеко не редкость и не странность. Плац пригревало, и Романов подумал на ходу, что, может быть, все не так уж плохо, и на самом деле… Но тут же вспомнил берег. И китов. И яркое пятно фотографии в молчаливой комнате.

Нет. Все плохо. Все, может быть, еще хуже, чем он может себе представить. Все, быть может, вообще подошло к концу. Но это не причина, чтобы сложить руки и умереть покорной скотиной.

Где-то вдали раздались выстрелы – несколько вперемешку. Потом еще один. Словно бы точку поставил в сомнениях.