Очищение - Олег Верещагин

Должно. И кончится. А вот чем?..

В конце набережной он повернул на лестницу, выводившую на улицу, вдоль которой моталась листва деревьев. Она тоже казалась какой-то неяркой, совсем не летней, хотя лето только-только настало. Казалось, деревья мечутся в тревоге, тоже пытаясь бежать куда-то – все равно куда, лишь бы прочь из города.

Возле некоторых подъездов стояли машины, но почти все – сгоревшие. Сгоревшие машины, взломанные или сожженные гаражи. Выбитые окна. Угол одного из домов вырван взрывом – наверное, рванул газовый баллон, торчат порванной странной паутиной гнутые арматурины. Кострище на детской площадке, кости, несколько собачьих черепов. На клумбе около одного из подъездов (дверь сорвана, домофон раскурочен) – две могилы с самодельными фанерными крестами, на которых что-то написано. Он не стал ни подходить, ни даже вглядываться – ведь все равно, что… Вдали – у перекрестка – улицу быстро переходил, перебегал почти, какой-то человек. Романов проводил его взглядом, удобней устроил под рукой автомат и вошел в подъезд. Просто так. Ему захотелось – он и вошел.

На лестничной клетке воняло, из-под ног шарахнулась куда-то вниз большая крыса. Романов по-прежнему не знал, зачем он сюда зашел, зачем поднялся на пару пролетов. Ни за чем. Рассматривал исписанные и изрисованные стены. Поверх старых надписей – немногочисленных, подъезд раньше хорошо охранялся, наверное, – было множество новых. Совсем других. Просьбы о помощи, адреса, фамилии. Лозунги – в основном полные религиозного безумия, вызванного страхом и бессилием. Крики отчаянья…

Он прошел по лестницам, останавливаясь, прислушиваясь. За некоторыми дверями ощущалась жизнь. Напуганная до предела и таящаяся. Другие двери были выбиты. Может, эти квартиры пустовали… а может, и за этими дверьми кто-то жил и надеялся, что его обойдет стороной происходящее. Он заглянул в одну – разгром, разграбление и запах тления. Из ванной. Туда старший лейтенант заглядывать не стал – зачем?

Романов вышел, заглянул во второй подъезд. Поднялся на пролет. На лестничной площадке сидел, раскидав ноги в дорогих туфлях, труп мужчины. Голова упала на грудь, свесившиеся волосы закрывали лицо, виден был только металлический штырь, торчащий из горла. Справа от трупа, у мусоросброса, лежали на полу два небольших свертка. Они чуть шевелились – как-то хаотично. Романов отлично понимал, что это за свертки и почему они так шевелятся, – и отвел глаза. На стене над сидящим мертвецом было размашисто написано черным маркером: «БОГ УМЕР. И НИЦШЕ ТОЖЕ».

Романов сделал несколько шагов вверх по лестнице. Одна из дверей второго этажа была приоткрыта. Именно приоткрыта, не выбита. Старший лейтенант помедлил. Ему стало вдруг любопытно – есть там кто-нибудь, и если есть, то как они выглядят, уцелевшие жители города? Поднялся на оставшиеся ступеньки и вошел внутрь. Тихо-тихо.

В коридоре было темно, но из кухни падал свет за окном и пахло кашей. Рисовой. Слышались какие-то звуки. Тихие, но неопасливые, обычные звуки. Романов подошел ближе к открытой кухонной двери, держа наготове автомат…

…Стоявшая у плиты старушка посмотрела на вошедшего офицера спокойно и отрешенно. Кивнула:

– Добрый день, – и продолжала помешивать ложкой в кастрюльке, стоящей на небольшом примусе-керосинке.

– Добрый день, – сказал Романов. Помялся, продолжил (слова были нелепыми, наверное, от неожиданности): – У вас дверь открыта. Вот я и зашел. Вы бы запирались.

– А, это сквозняком… Да зачем запираться? – улыбнулась старушка. – Все равно. Хотите каши? Не стесняйтесь, у нас еще есть рис. Нам много не надо…

– Нет, спасибо… Вы одна?

– Мы с мужем. Он там, в комнате. Внука ждет.

Романов оглянулся через плечо. Через коридорчик и еще одну открытую дверь увидел полутемную комнату, стариковский силуэт в кресле у стола, на котором бездонно чернел экраном неработающий ноутбук. И – неожиданно ярким пятном – большая цветная фотография, стоящая на том же столе: смеющийся мальчик лет десяти-двенадцати в яркой куртке, обнимающий белого щенка, весело вывесившего алый язык.

– А внук где?

– Наверное, умер. – Старушка снова улыбнулась, и у Романова по позвоночнику скользнул холод. – Он у нас один был, мы его из детдома отбили, дочка наша его туда сдала, перед тем как в Германию сбежать… – Старушка легко и спокойно делилась с вооруженным незнакомцем своим прошлым. – А тут в лагере специальном отдыхал на Камчатке, по путевке, он конкурс рисунков выиграл. Очень ему там нравилось, еще неделя оставалась. Когда все началось, как раз старик мой с ним по этому… по скайпу говорил. Санечка смеялся, говорил, что там хорошо, но все равно соскучился, а потом так оглянулся и говорит: «Ой, а это что та…» – и пропала связь. И все. Вот старик мой и сидит, ждет, когда Санечка опять позвонит. Да пусть себе. Он думает, что вот-вот, ему и хорошо…

– Я пойду, – сказал Романов. Ему было страшно. Страх оказался живым и очень сильным чувством. Вместе со страхом было еще одно чувство, и Романов опознал его – стыд. – Мне пора.

– Заходите еще-то, – кивнула старушка. – А то скучно. Почтальонша только заходит, да тоже уже два дня не было. Да и зачем ей, почта-то вся вышла.

Романов попятился. Вышел на лестницу, старательно закрыл дверь. Долго и тяжело дышал, пытаясь изгнать из мыслей яркое пятно фотографии. Потом медленно пошел вниз – мимо трупа с арматуриной в горле и шевелящихся свертков…

Снаружи, на спуске на набережную, стало немного легче. Тут тоже было пусто, серый океан набегал на пляж. Поодаль виднелся похожий на кита лежащий на боку катер, на нем тоже «паслись» чайки – хмурые какие-то, нахохленные, молчаливые. Романов оперся бедром на тумбу лестницы и стал смотреть на воду.

Неужели конец? Всему конец и навсегда конец? Или что-то еще будет – потом? И когда – потом? И какое – что-то? И зачем оно?

Он посмотрел на рукоять пистолета, выглядывающую из кобуры. Провел по усам сгибом большого пальца, неторопливо расстегнул ремешок-клапан. Движения старшего лейтенанта были медленны, но в то же время уверенны. Даже из бессмысленного мира оставался один надежный выход. Киты хорошо его знают. Умные звери – киты…

Позади послышалась торопливая прыгающая побежка. Он быстро обернулся. По лестнице вниз бежал, прижимая к груди какой-то пакет, мальчишка лет двенадцати-тринадцати: грязное лицо искажено безмолвным отчаяньем, разбитые кроссовки мягко шаркали по ступеням. Романова он не видел, как не видели его и выпрыгнувшие следом на лестницу трое – молодые мужики в удобной полуспортивной-полувоенной, хотя тоже грязной, одежде. У двоих были бейсбольные биты, у третьего – пистолет и большой тесак.

– Стой!

– Стой, сучоныш!

– Стой, все равно поймаем!

Мальчишка прыгнул через несколько ступенек, не удержался на ногах, упал, не выпуская пакет. Это были макароны, теперь Романов видел. Преследователи взревели радостно, тоже запрыгали через ступеньки. Мальчишка вскочил, но тут же странно, как-то безголосо вскрикнул. С усилием выпрямился, захромал прочь по пляжу – видимо, понимая, что не убежит, но просто не в силах покорно остановиться. В его мучительно ковыляющей фигурке, закутанной в драную спортивную куртку, в его движениях, полных отчаянья и ужаса, было что-то такое, отчего замирало сердце.