Левая рука Бога - Алексей Олейников

– Впрочем, как хотите.

– Так что именно случилось? – спросил Сенокосов, когда они шли по служебному коридору к научной зоне.

– Вчера мы закончили серию тестов. У меня была гипотеза… Я хотел помочь Андрею… в смысле Лагутенко, выйти из депрессии, он очень переживает из-за своих неудач, понимаете. Он боится, что его исключат из проекта…

«И правильно боится, – подумал Сенокосов. – До свиданья, пособие класса А, страховка и дворовая зарплата. И здравствуй, однушка в Купчино с двумя младшими братьями и отцом-алкоголиком. Я бы на его месте тоже боялся».

– Так вот, сегодня у него произошел рецидив.

Они вошли в научную зону, но, к облегчению Сенокосова, не стали спускаться вниз, к обширным залам «Невода». Лишний раз он предпочитал там не появляться, это место его пугало – что бы сам себе не говорил полковник, как бы иронично не оценивал работу Шизика. Этот черный, абсолютно безмолвный зал, в котором рождались тульпы…

Там можно было сойти с ума и не работая с «Неводом», а Сенокосову его мозги были дороги. Лагутенко еще крепкий, долго держался.

Треволатор поднял их по пологой шахте в жилую зону, в круглый холл, из которого веером расходились коридоры. Жилую зону отгрохали с избытком – аж на двадцать операторов, но сейчас в ней жили всего двое. Цветков и Лагутенко.

Их встретила глухая тишина. Потом Сенокосов услышал странный звук, из темноты коридора на них надвигалось нечто светящееся… Он всмотрелся, схватился за кобуру и сплюнул в сердцах.

Цокая копытами, мимо них деловито прошла белая коза со светящимися рогами. Глянула желтыми глазами, оценила визитеров, поняла, что взять с них нечего, и уцокала в другой коридор.

– Это что такое, мать вашу! – сдавленным голосом спросил Сенокосов. – Это что за зоопарк!

– Олег Геннадьевич, – развел руками профессор, – я вас умоляю, сейчас не время.

– А когда время?! – возмутился полковник. – Я вам говорил, чтобы Цветков ее убрал? Говорил?!

– Да-да, говорили, – рассеянно кивал профессор.

– Тогда какого… она еще тут?! – Олег Геннадьевич хватал воздух толстыми губами. Этот Цветков его до инсульта доведет. – Я вас спрашиваю, Гелий…

Профессор хлопнул его узкой коричневой ладонью по груди, полковник от неожиданности поперхнулся.

– Олег Геннадьевич, дорогой, замолчите! – резко сказал он. – Постойте здесь, не мешайте.

Он прижал гарнитуру.

– Да, я уже иду. Стабилизируйте его!

Протяжный безумный крик вылетел из коридора. Полковник вздрогнул и поспешил следом за Шизиком.

– Это что, Лагутенко?

– Я вас прошу, молчите и не мешайте! – профессор перешел на мелкую рысь. – Стойте у стены и молчите.

Дверь в жилой отсек была распахнута.

Сенокосов застыл на пороге.

Хрупкий, субтильный Лагутенко бился в конвульсиях на диване, и двое дюжих медиков не могли его сдержать. Из вены на руке хлестала кровь, из дальновидной панели торчала стойка подрамника – Сенокосов не представлял, с какой силой ее надо было запустить.

В отсеке не осталось ничего целого, кроме стен. Пол ровным слоем устилали изодранные холсты, а на светло-серой стене, от потолка до пола, истекала свежим маслом черная воронка.

– Живая! – выл Лагутенко, колотясь на диване и разбрызгивая кровь. – Один из пяти! Чернота жива-а-ая…

Гелий Ервандович подскочил, обнял Лагутенко за плечи.

– Андрюша, дорогой, тише, тише… Да колите же!

Медик с размаху вогнал шприц в плечо, оператор захрипел и затих.

– Остановите кровь, – велел профессор. Он вытащил платок, принялся оттирать пятна с пиджака. – И перенесите его в медблок.

– Что такое «чернота»? – очнулся Сенокосов, когда хрипящего Лагутенко пронесли мимо него. Воронка на стене притягивала глаз, сверкающее, жирное масло тянуло к себе.

– О чем вы? – профессор ожесточенно тер платком пиджак. – Надо же, это вельвет. Вельвет не отстирывается.

– О чем он кричал? – повторил Сенокосов. – Что значит «чернота живая»? О чем он?

– Забудьте, – рассеянно сказал Гелий Ервандович. – У него длительный невроз и галлюцинации на почве нервного истощения. Андрей очень устал.

– Да, но что он имел в виду?! – полковник не желал забывать. – Он говорил о «Неводе»? Что, возможен нестабильный режим работы? И вы скрывали?

– Это бред, вы же понимаете, – отмахнулся профессор, попытался пройти, но полковник заступил дорогу.

– Гелий Ервандович…

Профессор вздохнул, убрал платок в карман.

– Нет, это бесполезно. Олег Геннадьевич, я так понимаю, вы были тогда в метро. Я представляю, что вам пришлось пережить.

– Нет, не представляете, – сказал Сенокосов. – Даже понятия не имеете.

– Нет никакой угрозы нестабильности, – мягко и аккуратно сказал профессор. – Понимаете? «Невод» не «Черное зеркало», здесь совершенно другой принцип работы. К установке Караваева мы не имеем никакого отношения.

– Ваша работа базируется на его результатах, – напомнил полковник. – Если бы не Караваев, вы бы так не продвинулись.

– Моя работа очень косвенно перекликается с его разработками, – оскорбился профессор. – Если вы мне не доверяете, запрашивайте комиссию из Москвы. Тогда мы выясним, кто из нас работал на реализацию проекта, а кто мешал его продвижению.

Гелий Ервандович отодвинул Сенокосова в сторону.

– Нам нужны новые операторы, – сказал он, не оборачиваясь. – Много операторов и как можно быстрее.

И ушел.

Полковник посмотрел на разгромленный блок. Черные тягучие капли падали на пол.

– Чернота…

– Страшно, полковник?

У стены стоял рыжебородый мужчина в шортах и шлепанцах. Сложная татуировка вилась по рукам от запястий до шеи. Мужчина задумчиво потирал кольцо в ухе, смотрел на Сенокосова злыми зелеными глазами.

– Цветков, – выдохнул полковник. – Чтоб тебя.

– Вам не страшно? – повторил Цветков. – А зря. Мне вот страшно.

Он отлепился от стены и пошлепал прочь.

Олег Геннадьевич поморщился.

– Козу убери! – крикнул он.

Цветков издал противное меканье и скрылся за поворотом.

– Добрый день, Наум Сергеевич.

Игнатов хмуро кивнул, не отрываясь от операционного поля. На черном вогнутом экране колоссальных размеров вращалась трехмерная модель реактора. Визуализация «еж», динамически обновляемые строки параметров расходились в стороны от реактора, как иглы.

Ярцев удивился. Шефа он знал без году неделя, но сразу понял, что Игнатьев не любил визуализации. Старая школа, он предпочитал голые цифры, разверни перед ним таблицу на двадцать активных столбцов, и он сыграет любую мелодию на этом цифровом органе. А тут объемная модель, с чего бы?