Властелин Урании - Кристиан Комбаз

Господин Тихо, сидевший на своем хозяйском месте, застыл на мгновение.

– Ну же, бегите, догоните его, – разом весело и сурово сказал ему король Шотландии, – этот немецкий дворянин обидчив, и у него толчется вся Европа, а вы весьма любопытны всем решительно, хоть в Париже, хоть в Богемии. Было бы прискорбной неосмотрительностью допустить, чтобы по поводу этого визита распространились неучтивые слухи.

– В Богемии? – повторил сеньор Браге. – Что за дело Богемии до всего этого? (Мой хозяин был ужасающе неблагоразумен; а ведь император Рудольф II Габсбург благосклонно принял Николаса Урсуса, того самого, которого я видел несколько лет назад, он еще смахивал на индюка и как-то затеял ссору перед домом Бенте Нильсон. Тихо Браге обвинял этого Урсуса в том, что он похитил его труды и расчеты в надежде такой ценой получить преимущество перед ним в глазах императора, и в те самые дни предпринимал немалые усилия, чтобы отстоять свою славу, добившись при императорском дворе большего признания, нежели самозванец.)

Однако намек, вмиг напомнивший о его насущных заботах, встревожил Господина. Он схватил стеклянную кружку с тем пивом, которое прозвали «красоткой из Ростока», и пустился вдогонку за герцогом Брауншвейгским, чтобы как-нибудь по-доброму утихомирить его. Мы видели, как он торопливо затрусил по коридору, одной рукой держа пивную кружку, а пальцем другой подпирая свой нос. Так он и исчез в предвечернем сиянии; вслед за ним поспешали лакей и любимый пес Лёвеунг, охваченный приступом буйного веселья.

Не знаю, каким образом попытка примирения провалилась, у меня не было возможности поспеть вовремя, чтобы стать тому свидетелем. Как только он пропал из виду, сотрапезники взбодрились, подобно школярам, оставшимся без наставника. Музыканты заиграли снова. Что до шотландского короля, он пришел в восторг от такого развлечения: изображая величайший интерес к моему брату-нетопырю, снова принялся расхваливать мой жезл мужественности – оторвать от него взгляд и руку он смог не прежде, чем возвратился Сеньор (хоть я поспешил отодвинуться, а молодой король живо вскочил с места, он все заметил, а пришлось притвориться, что ничего не видел).

Музыканты умолкли. В тишине, нарушаемой шепотками, поскрипываньем кресел, поскуливаньем псов, господин Браге громким голосом выразил опасение, что герцог Брауншвейгский прогневался на его невинные замечания. «Сир, – обратился он к королю Шотландии, – соблаговолите повторить ему мои извинения, дабы Меркурий смог вновь возвратиться на купол, как он мне обещал».

Король выразил любезное согласие с живостью, выдававшей некоторое замешательство.

И тут у меня вырвалось восклицание: «Статуя Меркурия навсегда потеряна!»

– Вы могли бы заказать себе другую, – прибавил я потом, оправляя рубаху. – У герцога отсутствует вкус к тому, что забавно, шутки он не понял, он подумал, что вы жалеете о своем подарке, а такое подозрение бросает тень на вашу куртуазность.

Тихо Браге, которому только что доложили о несчастном случае на бумажной мельнице, кое-как наскоро извинившись, покинул нас. Однако мне он, проходя мимо, прорычал, что желает видеть меня там, сию же минуту, давая понять, что мое бесстыдство ему совсем не по вкусу.

Меж тем как суда короля Шотландии, герцога Брауншвейгского и их свиты готовились поднять якоря у одного конца острова, я спешил на другой, к мельнице в ландах, уже позлащенных заходящим солнцем. Под ясным небом сверкали пруды. Сквозь гулкие порывы шквального ветра до меня долетали отдаленные крики гусей и уток, конское ржание, музыка и шум в пиршественной зале: гости разошлись, и я не без сожаления представил, как лакеи бранятся там, деля хозяйские яства. Да ладно, Христиан Йохансон обещал урвать для меня что-нибудь в буфетной.

Выстрел пушки возвестил отплытие короля и его друга герцога, стало быть, Меркурий отступился от нас. Юный бог в крылатом шлеме покинул моего хозяина, больше он не будет охранять его от невзгод.

Не успел я об этом подумать, как на берегу большого пруда увидел Густава Ассарсона. Только что у пристани он схлопотал по голове, ему частенько случалось драться с моряками, и теперь его лоб кровоточил. Злой и пьяный, он крикнул мне: «Куда идешь?» Я шел дальше, ничего не отвечая, тогда он догнал меня, преградил дорогу, грубо дернул за плечо и попытался схватить мою сороку, сидевшую у меня на макушке. К счастью, мимо проезжал лакей, везущий две корзины тряпья, предназначенного для переработки на бумажной фабрике.

«Ну-ну, иди, ищи своего хозяина, – проворчал Густав. – Интересно, о чем вы станете толковать промеж себя? Мне рассказать не хочешь?»

Лакей втянул меня на повозку, запихнул среди корзин, оставив одну из них меж собой и мною, словно опасался получить удар в спину, и, пожав плечами, повез меня в Голландскую долину.

Сеньора мы застали сидящим верхом на лошади, а управляющий Хафнер стоял перед ним. Фигура всадника неподвижно застыла в слепящих лучах заката; он был без носа – слишком трудно удерживать на лице искусственную нашлепку наперекор резким движениям скакуна.

На исходе весны выпадают такие вечера, когда закатное небо уже бледнеет, а солнце еще извергает на землю потоки лучей. Я безмерно наслаждался этим нежданным напоминанием о непреходящей красоте небесной, ведь мы-то здесь на земле, живем под страхом вечно нас обступающих уродств.

Работник, мне не знакомый, угодил под мельничный жернов, и чан был весь измазан его кровью. Раздосадованный тем, что испорчено столько бумаги, Сеньор не проронил ни единого слова сострадания. Что до меня, я обратился с молитвой к Иисусу, прося его смягчить это черствое сердце, и моя просьба была исполнена почти тотчас.

– Все кончено, Господин?

– Да, конец.

Выслушав распоряжения, Хафнер побрел прочь, его плечи ссутулились, и я заметил, что его камзол, серый в крапинку, как оперение цесарки, стал ему тесноват, а лицо слишком бледно (то были первые признаки водянки, которая вскоре раздула ему ноги, а потом унесла его).

Когда повозка, направляясь к дюнам, обогнула здание, мы с Сеньором остались с глазу на глаз. Он приказал мне поведать о том, что ждет впереди: после отъезда герцога Брауншвейгского этот вопрос его сильно беспокоил. Но прежде всего он потребовал, чтобы моя сорока отлетела куда-нибудь подальше, с глаз долой. Я прогнал ее, и она, описав широкий круг, исчезла за деревьями.

«Ну, я тебя слушаю».

Сердце мое внезапно преисполнилось уверенности, признаться в которой никак невозможно: я вмиг осознал, что дело его не переживет столетий, это иллюзия. От его трудов ничего не останется. Девизы, что он приказал высечь у входа в залы, сотрутся, его дворец будет разрушен и сожжен, его инструменты погибнут.

Мне вспомнилось, что говорил Якоб Лоллике, созерцая вдали дворец короля Дании, где архитекторы Ураниборга недавно завершили свои более чем двадцатилетние смелые опыты. Мой пастор стоял тогда на последней, высящейся над морем скале Вестернеса, и он сказал так: «В день, когда строительство подобного сооружения закончено, не должны ли мы вообразить его преданным запустению или немой власти песков, подобно древнему Вавилону?»