Властелин Урании - Кристиан Комбаз

Увы, Сеньор решил, что они потешаются над ним.

Я видел, как он отошел в сторону, чтобы глянуть в зеркало и подправить свой нос, затем, крайне помрачнев, повернул к гостям бледную физиономию, по части ледяной неподвижности сравнимую с суровым Кронборгским замком. Провидению было угодно, чтобы его связи с миром, в котором он был рожден, нарушились из-за постигшего его уродства. Используя свой вермелевый нос, он лишался возможности изобразить простую, добродушную улыбку. Если бы он на нее отважился, клочок кожи, на котором держалась эта сверкающая скорлупка, растянувшись вослед движению губ, позволил бы кусочку металла отвалиться, что привело бы к результату, более чем нежелательному и даже кошмарному, предоставив на всеобщее обозрение злосчастную дыру, зияющую у него посреди лица.

Добро бы на нем был его медный нос, тот позволил бы ему смеяться сколько влезет. По природе-то он был весельчаком, в домашнем кругу это его свойство проявлялось постоянно. Он весьма любил шутки, по крайней мере когда знал твердо, что его гордости они не заденут. Число и возраст его желторотых учеников, непререкаемый авторитет которым он пользовался:, – все это побуждало его часто высмеивать своих домашних, он обожал всевозможные розыгрыши и потехи. Увы, его медный нос имел недостаток: цвет уж чересчур ненатуральный, и он, появляясь на публике, кокетства ради предпочитал нацеплять другой, хотя последний не давал ему улыбаться тем, кого он намеревался очаровать, и в конце концов он внушал неприязнь людям, которым хотел понравиться.

Король Шотландии был именно из таких. Господин Браге, как правило, домогался общества принцев, но этот юный монарх и его друг Боуден, которым он так упорно стремился открыть тайны звезд, особенно импонировали ему беззаботностью и юношеской грацией своего невежества. И вот они насмехались над ним, начиная еще с осмотра бумажной мельницы. То было длинное сооружение с фахверковой стеной, собиравшее воду из множества каналов, каковая изливалась затем в емкость, запруженную дамбой в тридцать фаунеров. Чтобы обозреть все это, требовалось проследовать по узенькой тропке, нависавшей над Голландской долиной. Пониже, на бережке, краснели самые высокие из имеющихся на острове дюн. Запах мертвых водорослей здесь соседствовал с тем, что распространялся от чанов, в которых вымешивали бумажную массу. То ли юному королю показался нестерпимым этот запах, то ли ему было страшно пройти по узкой дамбе, но спуститься он не пожелал.

– Нет, вниз мы не пойдем, говорю вам! – твердил Яков Шотландский, и Сеньор тщетно пытался втолковать ему, что таким образом он пропустит нечто редкостное, интересное.

– Интересное? Скажите лучше, что вам интересно это показывать, но не утверждайте, что нам доставит удовольствие смотреть, тут уж не вам судить! – выкрикнул молодой король.

Итак, они повернули назад. Около полудня присоединились к герцогу Брауншвейгскому, который оставался во дворце, и вместе обошли каменный квадрат Стьернеборга. Не переставая сопеть, господин Браге своим гундосым голосом, очень громко, чтобы перекричать нескончаемый шум ветра в куполах, пустился в пространные пояснения, понять которые они не дали себе труда. Во время этой его речи герцог Брауншвейгский разглядывал латунную статую Меркурия, которую остроумное устройство, снабженное педалями, могло приводить в движение, когда силы ветра для этого не хватало, или же остановить лицом к зрителю, если буря ее завертит.

«Я уверен, что наш благородный друг Браге, – заявил юный монарх, указывая на Сеньора, – тотчас преподнесет эту штуку вам в дар!» Он повысил голос, чтобы сию фразу, неровен час, не пропустил мимо ушей его переводчик.

Обратившись к своему, довольный герцог Брауншвейгский отвечал: «Какая изысканная любезность! Я готов со всей определенностью обещать, что не премину его отблагодарить. Вернувшись к себе, обязательно прослежу, чтобы тотчас отлили копию, и пришлю её сюда».

Так Господин получил заверения в признательности за щедрость, проявлять каковую и в мыслях не имел. Он отвесил неуклюжий поклон, после чего, водя дорогих гостей по множеству закоулков своего жилища, шепотом приказывал ученикам живо припрятать то и это, так его донимал страх, что и другие сокровища отнимут; засим последовал Пир, во время которого он так ни разу рта и не раскрыл.

Шотландский король, большой любитель музыки, стал танцевать, жеманно и похотливо поводя плечами, чем вызвал всеобщее замешательство. Его друг Боуден последовал примеру своего монарха. Когда этот последний пошел блевать, а воротясь, заплясал снова, малость утомленный, но довольный, Сеньор, желая добиться, чтобы музыка прекратилась, возвестил, что сейчас их развлеку я, показав, какой памятью одарила меня природа. Но, едва начав им объяснять, чем мой ум отличается от всех прочих, он увидел, что ни король Шотландии, ни герцог Брауншвейгский не готовы изумляться моей способности враз запомнить тысячу слов и повторить их задом наперед. Тогда он велел мне раздеться.

Мне показалось, что поначалу король Шотландии ощутил жалость при виде моего уродства. Потом, когда, обойдя стол, он приблизился, чтобы изучить меня, я увидел, что мой брат-нетопырь ему не противен, наоборот: он ласково провел ногтем по его жесткому хребту, разогнул ему локоть. Наконец его взгляд остановился пониже, на моей промежности, и он пробормотал по-английски какие-то слова, которых его переводчик счел за благо не расслышать. Было так очевидно, что он ошеломлен пропорциями моего мужского, достояния, что герцог Брауншвейгский вдруг встал с места и проговорил: «Теперь нам надобно поспешить закончить этот пир, ибо пришло время проститься с нашим гостеприимным хозяином».

Слуга только что доложил ему, что статуя Меркурия упакована и уже отправлена на пристань. Господин Тихо, также получив подобное известие от одного из своих лакеев, забыл всякую сдержанность и скромность: напомнил герцогу, что обычай велит самому хозяину давать знак, когда пора вставать из-за стола. Он хотел сказать это шутливо, но нимало не преуспел, всему виной была застывшая мина, которую ему приходилось сохранять из боязни потерять свой нос. Таким образом, герцог Брауншвейгский уже был несколько раздражен. Однако его досада возросла вдвое, когда господин Браге дал ему понять, сколь мало они его обрадовали, заставив уступить свою статую.

– Если бы вы не так сильно торопились, – заявил он этому могущественному аристократу, – я бы приказал отлить копию прямо здесь, и мой дом не лишился бы покровительства сего божества, умеряющего суровость Фортуны.

– Ну, – отвечал герцог, распаляясь все сильнее, меж тем как слуга водружал ему на голову широкополую шляпу с пером, – вам-то Фортуна всегда улыбается, тут, по-моему, помощь Меркурия ни к чему.

– Видимость подчас обманчива.

– А я вам говорю, что вы счастливейший из смертных, а настаивал немец.

– Об этом мудрено судить кому-либо, кроме меня самого.

– Довольно! – рявкнул выведенный из себя герцог, тяжело поднялся, зацепив своей шпагой колонну и два соседних кресла, потопал прямиком на собаку, оттолкнул лакея, двинулся вдоль стены и вышел вон, пошатываясь на толстых ногах.