Идентичность - Фрэнсис Фукуяма

Как и в случае с национализмом, идеологи исламизма, такие как Усама бен Ладен или основатель так называемого «Исламского государства» Абу Бакр аль-Багдади, предлагают радикально экстремальные варианты политизированной религии. В центре их нарративов — преследование мусульман со стороны Соединенных Штатов, Израиля, режима Асада в Сирии или Ирана, и они выступают за еще более монолитное сплочение верующих, за создание сообщества, связанного общей готовностью к насилию и прямым политическим действиям.

Французский исследователь Ближнего Востока Оливье Руа отметил, что многие организаторы и участники терактов последнего времени, подобных атаке в парижском театре «Батаклан» в 2015 г., имеют общее происхождение: это европейские мусульмане второго поколения, которые отвергли ислам своих родителей. (Около четверти джихадистов нового поколения — новообращенные мусульмане, личные истории которых похожи на те, что имеют джихадисты, родившиеся мусульманами{7}.) В первые годы своей жизни они казались вестернизированными, пили алкоголь и курили травку, встречались с девушками, были спортивными болельщиками — в общем, похоже было, что они вписались в свое окружение. Однако многие из них не смогли найти постоянную работу, начали совершать мелкие правонарушения и вступать в стычки с полицией. Они жили на периферии своих общин, не проявляя ни особенного благочестия, ни повышенного интереса к религии, пока внезапно не «возродились» под влиянием видеороликов радикальных имамов или не были обращены в веру тюремным проповедником. Когда они оказывались в Сирии с длинными бородами, вооруженные АК-47, или устраивали кровавые нападения на сограждан-европейцев, их семьи искренне удивлялись и не понимали причин такого преображения. Руа назвал это не радикализацией ислама, а исламизацией радикализма — процессом, основанным на той же отчужденности, что испытывали и предыдущие поколения экстремистов, будь то националисты, как Пауль де Лагард, или коммунисты, как Лев Троцкий{8}.

Руа предполагает, что мотивы джихадистского терроризма являются скорее личными и психологическими, чем религиозными и отражают острую проблему идентичности, с которой сталкиваются конкретные люди. Европейские мусульмане, в частности, второго поколения обнаружили себя между двумя культурами — культурой родителей, которую они отвергают, и культурой новой родины, которая не принимает их в полной мере. Радикальный ислам, напротив, предлагает им общность, уважение и достоинство. Руа утверждает, что число мусульман, которые становятся террористами или бомбистами-смертниками, ничтожно мало по сравнению с общим числом мусульман в мире, составляющим более миллиарда человек. Нищета и лишения или просто гнев по поводу американской внешней политики сами по себе не обязательно приводят к экстремизму. Многие террористы происходят из вполне зажиточного среднего класса, и многие из них большую часть жизни были аполитичны или безразличны к глобальной политике. Ни вопросы политики, ни сколь-либо подлинная религиозность не затрагивали их настолько, насколько волновала потребность определить свою идентичность и смысл жизни, потребность испытывать чувство гордости. Они поняли, что у них есть внутреннее, непризнанное «я», которое внешний мир пытается подавить{9}.

Интерпретация современного джихадизма Оливье Руа вызвала резкую критику. Его коллега, французский исследователь ислама Жиль Кепель, упрекал Руа в том, что тот недооценивает религиозную составляющую джихадизма. По мнению Кепеля, переход к насилию и экстремизму невозможно полноценно объяснить без глубокого понимания пропагандируемых по всему миру религиозных доктрин, в частности ультраконсервативной версии салафизма, которую «экспортирует» Саудовская Аравия. Он обвиняет Руа и многих других французов в обелении ислама, в том, что они делают вид, будто проблема джихадизма не имеет ничего общего с конкретной религией. Другие критики отмечали, что описанию Руа соответствуют далеко не все террористы{10}.

Ключевой вопрос дискуссии Руа и Кепеля заключается в установлении истинной причины роста исламистского радикализма в начале XXI в.: это проблема идентичности или же подлинно религиозное явление? Иными словами, является ли этот рост побочным продуктом социологии нашего времени и дисфункции общества, вызванной модернизацией и глобализацией, или же он представляет собой вневременную особенность конкретной религии и отражает самостоятельную роль идей в мотивации человеческого поведения? Ответ на этот вопрос крайне важен для поиска практического решения проблемы.

Однако эти толкования не являются полностью взаимоисключающими; напротив, они могут друг друга дополнять. Оливье Руа прав, отмечая, что подавляющее большинство мусульман не становятся радикалами. То есть экстремизм может иметь личные мотивы и корениться в социальных условиях. Кепель же прав, указывая, что недовольные молодые европейские мусульмане становятся не анархо-синдикалистами или коммунистами, а джихадистами, проповедующими конкретную разновидность ислама. Более того, карьера террориста-смертника не слишком привлекала предыдущие поколения радикально настроенной молодежи; эту линию поведения сегодня формируют определенные, вполне конкретные идеи.

Социальные изменения и идеология были двигателями и европейского национализма. Спутанная идентичность, возникавшая вследствие быстрой модернизации, заложила основу для национализма в Германии и в других европейских странах. Но вину за возникновение такой экстремальной и чрезвычайно вирулентной формы национализма, каким был нацизм во главе с Адольфом Гитлером и его НСДАП, нельзя целиком возложить на ускоренную модернизацию. Франция, Великобритания, Соединенные Штаты и другие страны проходили через аналогичные социальные изменения, но в конечном итоге они не поддались искушению принять подобные радикальные националистические доктрины. Для подъема нацистского движения потребовалось совпадение как минимум двух условий: необходим был выдающийся политикан и идеолог, подобный Гитлеру, а также огромные экономические потрясения, пережитые Германией в 1920-х и 1930-х гг.

Аналогичным образом на Ближнем Востоке сегодня многие мусульмане не могут определить свою идентичность и за ответом на вопрос «Кто я?» обращаются к религии. Это обращение может принимать безобидную форму ношения хиджаба на работе или буркини на пляже. Но для некоторых это означает более резкий и опасный выбор в пользу радикального политического активизма и терроризма. Экстремистские формы мусульманской идентичности начала XXI в. не более совместимы с международным миром и безопасностью, чем националистические доктрины начала XX в.

Таким образом, и национализм, и исламизм можно рассматривать как разные формы политики идентичности. Конечно, это не в полной мере отражает сложность или специфику любого из этих явлений. Однако они тем не менее имеют ряд важных сходств. Оба появились на мировой арене в моменты социального перехода от традиционных изолированных аграрных обществ к современным, связанным с более широким и разнообразным миром. Оба дают идеологическое объяснение тому, почему люди чувствуют себя одинокими и растерянными; оба агрессивно навязывают ощущение виктимности, возлагая вину за несчастье индивида на группу или группы «чужих». Оба требуют уважения и признания достоинства, но не для всех людей, а только для членов определенной национальной или религиозной группы.