Императрица Лулу - Игорь Тарасевич

Вновь в единую минуту стал разбит и потерян, а к мамочке своей никак не мог поехать сейчас, потому что батюшка изволил приказать пребывать дома с женою, так — дома с женою. Только и смог, скорчившись, вымолвить из-за пюпитра, стараясь, чтобы слова прозвучали как можно тверже:

— Хорошо. Если ваши слова о деньгах правда, Анна останется в России. Амалия же… Мы найдём решение, сударыня.

Оба минуту молчали.

— Да, Ваше Высочество. Деньги будут… Любовь, — вдруг вне всякой связи произнесла она после паузы, — любовь…

— Я должен отказаться от своих желаний ради пользы России. — Он вздохнул, испытывая необычайное облегчение. Ему ничего не придётся менять. В конце концов, в самой глубине души он и не хотел решительно ничего менять. Перемены сопряжены с риском.

Оба они совершенно дружески улыбнулись друг другу, словно причастные теперь к общему делу.

— Вы получите в будущем возможность отправить Анну во Францию и получите деньги. Вместе с Россией. И любовь Ваша останется с Вами. А что до денег… — Она опять усмехнулась, действительно забывая, что пока не знакома с Алексеем, которого сегодня нет даже в числе дежурных кавалергардов. Повторила: — Денег я достану. Сколь угодно денег. Одно Ваше слово.

— Да. — Сказал возможно твёрже, не видя, что открывает Наполеону дорогу сначала к Аустерлицу, а потом и к Москве.

Совершенно очевидно, что кошка не знала ровным счётом ничего о приготовлениях для отречения батюшки, иначе не предлагала бы ему деньги, которых ей, казалось бы, неоткуда взять, решительно неоткуда, он был — так она, видимо, полагала — он был совершенно уверен, что решительно неоткуда взять. Это был — так она думала, что он подумал, — это был блеф, чистый блеф, однако же он полагал себя куда как более опытным игроком, чем Лиз, и внешне сейчас поддался, явно поддался более решительному игроку. Вновь оказался на стуле, вновь, взявши перо в руку, занёс зелёный рукав над бумагой, готовясь дописать новые слова в дневник, более не глядел на жену, думал. Его согласие, столь вынужденное, было не столь простым, как она могла подумать.

Потому что он знал, где кошка собирается достать денег.

— Как Мари? — он вернулся в начало этого разговора, занявшего несколько страшных месяцев. — Наверное, громко кричит? — откинулся на спинку, где золотом вышит был их византийский раздвоенный орёл, откинулся, легко, освобождение засмеялся.

Через много лет, когда он совершенно разуверился в возможности повлиять на совершенствование человеческой породы, когда свобода, равенство, братство всех — всего русского дворянства и даже — он двадцать-то лет назад не боялся так подумать — даже купечества и чиновничьего сословия, когда всеобщее братство оказалось совершенно недостижимо, когда победа над узурпатором законной императорской власти в одной из величайших европейских монархий лишь усугубила это удушающее его чувство тщеты. Потом, через много лет, потом уже он и считал, и просчитывал, и словно бы заново тратил так и не обретенные деньги. Разумеется, он, как всегда, оказался совершенно прав в своих решениях: Россия слишком бедная страна, чтобы её императору возможно было любить, не заботясь о деньгах, а тем более — думать о правлении, подобном английскому.

Ровно в двенадцать тридцать пополудни сдающий дежурство по лейб-гвардии Его Императорского Величества кирасирскому полку поручик маркиз Паллинуччи и штаб-ротмистр Охотников — новый, заступающий дежурный — вышли на середину полкового двора, где стоял помост и столб с козырьком над ним и колоколом под этим козырьком — для вызова, в случае чего, караула. Это «в случае чего» касалось выпряженной повозки с денежным ящиком; обе слеги валялись на земле. Такова была традиция полка — повозка стояла в центре двора, там, где ежедневно сдавалось и принималось дежурство. Кирасир с ружьем с примкнутым штыком за плечами и палашом наголо, прохаживающийся рядом, наверное, счёл бы себя оскорблённым — как говорили в полку, «выставленным», — открой ему кто-нибудь, что в ящике давно нет ни полушки — деньги Охотников держал у себя на квартире в сумке, охраняемой лишь невооруженным лакеем Антоном, так что часовой, собственно, охранял только столб. При приближении офицеров часовой встал «смирно», удерживая палаш на весу. «Смирно» встали и ожидающие смены дежурные по эскадронам и командам — восемь совсем молодых офицеров, у одного корнета толком ещё не росли усы. Охотников улыбнулся, заметив лёгкие царапинки у корнета под носом — следы уголька, мальчишка наводил черноту углем, — и новый полковой караул с унтером во главе — шесть рядовых; те тоже встали «смирно».

— Маркиз, у тебя в Италии печать от жары давно стала бы просто кусочком воска, — Охотников убедился в целостности печати на ящике — ежедневный ритуал при смене караула. Если б сейчас заступал не он сам, казначей полка, а какой-нибудь другой офицер, принимающий дежурство, тоже обязательно проверил бы печать. — В Италии…

Белоголовый маркиз, чьи предки, двести лет жившие в России, сливая горячую южную кровь с медленной кровью северного дворянства, равнодушно пожал тяжёлыми плечами:

— У меня в Италии просто ни хера бы не было никакой печати. И денег никаких тоже не было бы ни хера. — Маркиз не заботился, слушает ли его караульный.

— Ну, нашёл, чем удивить, — Охотников засмеялся, — у нас тоже денег совершенно нет… — Бросил быстрый взгляд на рядовых. — В первом эскадроне приказано теперь лошадям выдавать по четыре гарнца овса, а не по два с половиной, как в армейской кавалерии. А то Его Величество говорит, что армейские кони резвей кавалергардских. А деньги? Деньги где?

Огромный маркиз опять пожал плечами и тоже оглянулся.

— Если мы только императорские двери подпираем да торжественно конвоируем на кладбище старых пердунов, так скоро даже на Царицыном лугу у нас кони станут спотыкаться, сколько ты их ни корми. Хорошо хоть генералов в городе в каждом доме по дюжине и мрут они как мухи. Всё ж таки какой-никакой, а вывод лошадей. — Он подписал рапорт о наличном составе и передал подписанную бумагу Охотникову. — Генералов в Петербурге хоть жопой ешь, — добавил, вновь не заботясь о том, что подумают унтера и кавалергарды наряда и совершенно пропуская мимо ушей риторический вопрос Охотникова о деньгах. — А то бы совсем застоялся бы полк к херам.

Охотников и маркиз приняли рапорта старого и нового караула и отправились на соседнюю улицу к командиру полка Уварову — сдавать и принимать дежурство. Уварова дома не оказалось, маркиз щёлкнул каблуками пред вышедшим к ним вестовым.

— Поручик маркиз Паллинуччи дежурство по вверенному вам лейб-гвардии кавалергардскому полку сдал!

Отдал честь у белой, покрытой кафельной плиткой, холодной сейчас печью в коридоре.

— Штаб-ротмистр Охотников, — Охотников вытянулся пред печью тоже, это называлось в полку «печься о благополучном дежурстве», в отсутствие командира рапортовали печным заслонкам, — дежурство принял.

Вестовой, знавший своё дело, молча глядел выпученными глазами в пространство перед собою.