Предчувствие конца - Джулиан Барнс

Но мысли о Веронике пришлось оставить — по крайней мере, до поры до времени. Сейчас я постарался сосредоточиться на Адриане и его поступках. Не знаю, как лучше выразиться, но эта ксерокопия не создавала у меня впечатления исторического документа, который требует особого толкования. Нет, у меня было ощущение, будто Адриан снова рядом, сидит в этой комнате, дышит, размышляет.

И по-прежнему вызывает мое восхищение. Иногда я пытаюсь представить степень отчаяния, которое толкает человека на самоубийство, и мое воображение рисует темную, склизкую трясину, где лишь смерть видится лучом света: другими словами, абсолютную противоположность нормальному человеческому состоянию. Но в этом документе (содержащем, как я решил на основании одной-единственной страницы, рациональные доводы Адриана в пользу собственного самоубийства) автор воспользовался светом, чтобы достичь еще большего света. Есть ли здесь какой-то смысл?

По всей вероятности, психологи где-то составили график зависимости интеллекта от возраста. Не график мудрости, прагматичности, организованности, сообразительности — показателей, которые с течением времени размывают наше понимание вопроса. Нет, график чистого интеллекта. В моем представлении, пик интеллекта достигается в промежутке от шестнадцати до двадцати пяти лет. Страница из дневника напомнила мне, каким был Адриан в этом возрасте. Когда мы беседовали и спорили, можно было подумать, что наведение порядка в мыслях — его предназначение, что работа мозга для него так же естественна, как для спортсмена — работа мускулатуры. И так же как спортсмен подчас встречает победу с любопытным сочетанием гордости, неверия и скромности — это сделал я, но как? сам? или мне помогли другие? или все от Бога? — так и Адриан, когда вел нас по пути своих мыслей, будто бы сам не мог до конца поверить легкости, с которой проделывал этот путь. Он достиг некоего просветления, но при этом никогда не заносился. В его присутствии можно было молчать, но все равно ощущение было такое, будто ты рассуждаешь вместе с ним. И как ни странно, меня снова охватило это чувство единения с тем, кто, уйдя в мир иной, по-прежнему — хотя я и прожил на несколько десятков лет дольше — мог дать мне сто очков вперед.

Не только в плане чистого интеллекта, но и прикладного. Я начал сравнивать свою жизнь с жизнью Адриана. С точки зрения способности видеть и анализировать самого себя; способности принимать нравственные решения и действовать сообразно им; душевной и физической смелости, необходимой для совершения самоубийства. Как говорят в таких случаях, «он расстался с жизнью»; но Адриан сам отвечал за собственную жизнь, направлял ее, держал под контролем и только потом решил с ней расстаться. Многие ли из ныне живущих могут сказать, что идут по жизни точно так же? Мы движемся наобум, плывем по течению, постепенно обрастая грузом воспоминаний. Здесь тоже видится вопрос аккумуляции, но не в том смысле, который вкладывал в это слово Адриан: в нашем случае это простое добавление и суммирование житейских событий. Но, как заметил поэт, добавление и рост — это не одно и то же.[27]

Выросла ли моя жизнь или просто суммировалась? Вот на какой вопрос натолкнул меня отрывок из дневника Адриана. В моей жизни определенно имело место сложение (равно как и вычитание), но сколько было умножения? От этого вопроса у меня в мыслях начался сумбур, хаос.

«Так, например, если бы Тони…» В контексте сорокалетней давности эти слова несли совершенно определенный смысл; возможно, когда-нибудь я вынесу — или выведу — из них упрек, нелицеприятную оценку со стороны моего прозорливого и самокритичного старинного друга. Но теперь они звучали в более широком смысле: применительно ко всей моей жизни. «Так, например, если бы Тони…» В таком ракурсе это высказывание было практически завершенным и не требовало пояснений в последующем главном предложении. Да, действительно, если бы Тони был более проницательным, более решительным, придерживался истинных ценностей, не удовлетворялся пассивной бесконфликтностью, которую вначале называл счастьем, а впоследствии — удовлетворением. Если бы Тони был смел, если бы не полагался на чужое мнение в оценке самого себя… и так далее, по списку гипотетических предположений, ведущих к заключительному: так, например, если бы Тони не был Тони.

Но Тони был и есть Тони — он пробавлялся собственным упрямством. Письмами в страховые компании, сообщениями Веронике. Кто меня достает, того и я достану. Веронику я доставал по электронной почте, писал ей практически через день, причем разнообразил тон этих сообщений — то шутливо понукал: «Давай, детка, будем поступать по справедливости!», то докапывался до неоконченной фразы Адриана, то проявлял полуподдельный интерес к ее жизни. А все для того, чтобы она, проверяя почту, всякий раз чувствовала: я тут как тут; чтобы знала, удаляя мои сообщения, что я это предвижу и ничуть не удивлюсь, а уж тем более не расстроюсь. И что я жду. «Время на моей стороне, да, это так…» У меня не было ощущения, что я ее преследую; я просто хотел получить то, что мне причиталось. И вот однажды утром я увидел результат.

«Завтра буду в городе, встретимся в три на Шатком мосту, посредине».

Это превзошло мои ожидания. Я думал, она все вопросы будет решать дистанционно, при помощи адвокатов и молчания. Возможно, у нее переменилось настроение. Или я уже влез ей под кожу. Как, в общем-то, и собирался.

Шатким мостом прозвали новый пешеходный мост через Темзу, между собором Святого Павла и галереей современного искусства «Тейт Модерн». В день открытия мост слегка дрожал: то ли от ветра, то ли от множества шагавших по нему ног, то ли от того и другого; британские журналисты и эксперты по полной программе осмеяли архитекторов и проектировщиков, которые не ведали, что творят. А мне этот мост сразу приглянулся. Мне даже понравилось, что он дрожит. Я считал, что нам не вредно вспомнить о шаткости бытия. Впоследствии его укрепили, он перестал шататься, но прозвание осталось — не знаю, надолго ли. Можно было только гадать, почему Вероника выбрала такое место встречи. И заставит ли себя ждать, и с какой стороны появится.

Но она меня опередила. Я узнал ее издалека: миниатюрность и поза не оставляли сомнений. Интересно, что по осанке можно узнать кого угодно. А в ее случае… как бы выразиться? Может ли человек стоять нетерпеливо? Она не переминалась с ноги на ногу, но, судя по очевидному напряжению, ей вовсе не улыбалось там находиться.

Я взглянул на часы. Пришел минута в минуту. Мы посмотрели друг на друга.

— Полысел, — сказала она.

— Такое бывает. Зато сразу видно, что не алкоголик.

— Никто и не говорит, что ты алкоголик. Сядем вот туда. На скамейку.

Она двинулась вперед, не дожидаясь ответа. Шла она стремительно, и мне пришлось бы немного пробежаться, чтобы ее догнать. Но я не хотел доставлять ей этого удовольствия и отстал на несколько шагов, следуя за ней в сторону пустой скамейки, повернутой к Темзе. Был не то прилив, не то отлив — я не разобрался, потому что поверхность воды бередил порывистый боковой ветер. Небо над нами было серым. Туристы, очевидно, почти все разошлись; сзади прогрохотал роллер.