Грустная девушка у жуткого озера - Катерина Дементьева

огорчало меня и другое: депрессию можно вылечить, ну или хотя бы контролировать, научиться с ней жить. Общее лузерство, которое было мной, вылечить было нельзя. Не бывает так, что забитый неудачник переодевается, приходит в школу, и вся популярная толпа начинает виться вокруг него и глядеть с обожанием. Ох, давайте уже вырастем, никогда такого не случится. Этот самый несчастный лузер просто получит пиздюлей, лишится хороших вещей и остатков самоуважения – и все на этом. И даже если мы, скажем, приведем его в новый коллектив, где его никто не знает, где он, говорят нам все, может быть кем угодно, стать таким, каким хочется – ничего подобного не случится. Если каким-то чудом новый коллектив и правда окажется новым, там не найдется знакомого из прошлого, который всем объяснит, как они должны к тебе относиться, все равно все быстро разберутся.

шепот? За дверью будто бы шептались – но вряд ли, вряд ли. Я не мог сказать, хотел бы услышать шепот, или нет. Задумка была такая – если сегодня за смену ко мне придет хоть кто-то, хоть один человек, не обязательно больной, пусть хотя бы охранник заглянет и попросит зажигалку, я курил, он курил, почему бы ему этого не сделать, верно? Так вот, если хоть кто-нибудь придет, тогда я повременю, тогда я пойду к главврачу утром и расскажу ей, что уже два года мечтаю застрелиться. Если же никто не придет – тогда, значит, можно будет. Это вроде как ситуация, которая может разрешиться любым способом, но зачем же врать? Никто не ходит ко мне. Я не помню, когда в мою смену приходил хоть кто-то. Санитары дружат друг с другом, врачи – тоже. Главврач держится поодаль – но это потому что она глава. Я же не держусь нигде, большинство, уверен, и не знает о моем существовании. И вот я как будто бы могу не застрелиться сегодня, могу получить своего пациента или просто визитера и попытаться вылечить это свое неизвестно что, оказаться хотя бы пациентом в клинике, но перестать быть невидимкой – но на самом деле я уже сделал выбор.

если бы я его не сделал, я бы выбрал другие условия для задачи. Да и вообще, кто решает такие важные вопросы таким глупым способом? Местный клуб самоубийц, вот кто. Я вступил бы в него, вряд ли бы кто-то был против – да, медперсоналу не рекомендуется вступать в слишком близкие отношения с пациентами, но я сомневаюсь, что кто-то заметил бы, а если бы и заметил, сообразил, что я – это часть медперсонала, а если бы и сообразил, то скорее порадовался бы, что я выбрался из своей норки и начал социализироваться. Почему я не начал? Гордость, наверное. Мне кажется, было бы совсем оскорбительно, если бы я был невидимкой еще и в клубе самоубийц – среди единственной его участницы. И что там делать, даже если бы я не стал невидимкой? Пытаться воровать мышьяк и расстраиваться, что из него никак не делается марципан? Умереть от безысходности, потому что двое суток подряд слушала стихи Байрона? Наступать на грабли, пока не получишь черепно-мозговую не совместимую с жизнью?

любой из этих способов, признаться, был бы приятнее, чем нажраться стащенным вином и застрелиться в ночи. Или под утро. Или не застрелиться – это если я снова не осмелюсь. Это – моя пятая попытка. После первой я волновался, что меня уволят, после второй, когда Наполеон почти поймал меня за тем, что я ворую его вино, я опасался, что он меня заложит, после третьей – когда я случайно выкинул окурок прямо на санитара, я переживал из-за него. Когда ничего не произошло, мне надоело все это беспокойство, и я стал даже менее осторожным и расторопным – и ничего не случилось. И все-таки мне казалось, что за дверью кто-то был. Проверить? Этого в условиях не было, и я даже не знал, как растолковать такое – скажем, за дверью кто-то найдется, и я приглашу его войти, и он войдет – это будет считаться? А если я не выйду и этот кто-то не наберется смелости, и не войдет, значит, мне придется застрелиться, но это же будет зря, потому что человек просто засмущался. Может, там вообще кто-то похожий на меня, кто не верит, что может оказаться уместен, нужен, но конечно же, он мне нужен.

осторожно, чтобы не спугнуть своего незнакомца – или незнакомку, я вымахал максимум дыма в окно, подкрался к двери, прислушался – вроде тихо, но кто же знает. Я открыл дверь. Никого.

теперь мне стало грустно. Я успел вообразить уже, как здорово помогаю этому человеку, а он помогает мне, и мы становимся друзьями, и наши жизни обретают краски, все это великолепие – я хотел этого, но за дверью никого не было. Можно было – и стоило, наверное, вернуться обратно к вину и сигаретам, но меня уже тошнило, и я решил устроить перерыв. Может, мне нужна была надежда? Я решил побродить по коридорам, в идеале встретить кого-то, кто не сможет не отреагировать на мой совершенно недостойный вид.

сначала я прогулялся по своему коридору, чтобы набраться храбрости, в моем отростке коридора никого не было даже днем, что там говорить про ночные смены. Потом я дошел до лестницы – с нее было видно главную, холл. Ксения болтала с охранником у его будки, и я на мгновение засмотрелся на нее. Такая красавица – такая жалость. Нет, нет, нет, жалость полагается только мне сегодня, хоть я и не красавица. Подойти к ним? Или подойти к Гаечке и Котику, которые шептались о чем-то на втором пролете главной лестницы? Или поднять тревогу насчет того, что к двери в подвал снаружи крадется какая-то незнакомая девица? Впрочем, девица легко могла оказаться новой больной, о которой мне просто не сказали, потому что никто мне ни о чем не говорил.

юмор ситуации, как обычно невеселый, был в том, что я же был дежурным врачом, я должен был регистрировать новых больных или получать данные о них, если их регистрировали мои коллеги, но нет, ничего подобного. Никаких списков, данных – ничего. Может, я уже умер? И брожу тут унылым призраком, который все игнорируют, чтобы не расстраивать еще больше? Меня осторожно обошел Наполеон, кивнул, приподнял шляпу и пошел вниз, в подвал. Это никак не принять за визит, но он хотя бы со мной почти поздоровался. Мне стало стыдно – единственный человек во всем этом отвратительном месте, который не игнорирует меня, а я ворую его вино. Эта мысль потащила за собой другую, и другую, и другие – и я обнаружил, что твердо решил пойти к главврачу прямо сейчас. В холле, на лестницах больше никого не было, поэтому я привалился к стене, подышал и тихонько побрел.

дорога заняла какое-то время, потому что с каждым шагом меня все сильнее тошнило, но я не хотел блевать в коридоре, а окна в этой части клиники были с решетками, в них высунуться не получилось бы. Я держался, и шел, и заставлял себя ни о чем не думать, особенно – о том, что я все-таки предпочел бы застрелиться, а не тащиться через все здание к главврачу, которая, возможно, уже давно уехала домой. Но я брел, отгонял мысли, и дурноту, и на всякий случай – надежду. Слишком часто ничего у нас с ней не выгорало. Поворот, следующий, подняться еще на этаж – финишная прямая. Из кабинета доносился громкий визгливый голос, и на секунду я решил, что не пойду. Встречи с Повелительницей топоров требовали сил даже в лучшие дни, а сегодняшний совершенно точно не был лучшим. Уйти сейчас и вернуться позже – я знал, что не сделаю это. Спрятаться в алькове, пересидеть и подойти к кабинету позже? Неплохой вариант, но что, если я усну? Усну и захлебнусь рвотой – не самый приятный способ умереть, и снова – довольно унизительно. Я решился и максимально уверенно двинулся к кабинету. Лучше бы нет, потому что подошел я в момент, когда Повелительница топоров брюзгливо вопрошала: