Ночь огня - Решад Нури Гюнтекин

Да что же это такое! Несколько дней назад каймакам, рассказывая о молодых людях, которые сбежали в Европу, отзывался обо мне пренебрежительно, а сегодня точно так же поступает отец. Причем он, в отличие от каймакама, выражался резко, поскольку не умел смягчать свои слова.

Вдруг я выпалил:

— Отец, ты хотел бы, чтобы я ввязался в подобное дело?

— !!!???...

— В стране дела идут не пойми как. Мы катимся к пропасти... Не осталось ни справедливости, ни свободы... За примерами далеко ходить не надо... Взять хотя бы нас... Что мы с братьями натворили, за что нас сослали?.. А вас в таком возрасте обрекли на скитания по дорогам чужбины.

— !!!???...

— Если маменькины сынки, которые только на вид мужчины, не возьмутся за ум, плохи наши дела... А ты так не думаешь, отец?

Я всего лишь хотел дать отцу отпор, поэтому повторял то, что с грехом пополам понял из речей каймакама. Однако, должно быть, мои слова оказались за пределами восприятия бедняги: он сильно покраснел, его усы обвисли, и он рукой прикрыл мне рот.

— О чем ты болтаешь? Кто тебе такого наговорил?

— Разве это неправда?

— Неправда... или правда. Я не знаю. Но вот что несомненно: это не нашего ума дело. Меня очень печалит, что у тебя в голове засели такие мысли. Ты должен понимать, что подобные суждения и слова противоречат воле светлейшего падишаха, который знает обо всем лучше, чем кто бы то ни было. Непокорность падишаху есть непокорность Аллаху.

Я понимал, что отец требует, чтобы я замолчал, но не смог удержаться от еще одного вопроса вдогонку:

— Ну хорошо... Но, отец, на Крите вы тоже проявили неповиновение.

— Ничего подобного! Что за чепуха...

— Разве Селим-бей не это сказал?

Отец осекся. Впрочем, человек, которому указали на противоречие, удивляется не так.

— Нет, сынок... Я никогда и не помышлял о том, чтобы оспаривать приказы падишаха. Даже ссылку троих сыновей я принял со смирением безропотного раба, ведь на то была его воля. Ты неверно понял. На Крите падишах запретил военным биться с греками. Как воин, я безоговорочно повиновался. Но насилие пришло извне, и я дал народу возможность защитить свою жизнь и честь. В конце концов, падишах тоже человек. Он мог ошибиться. Я уверен, что если бы он видел, что там происходило, то признал бы мою правоту. Положение мусульман на Крите было настолько плачевным, что я сам много раз порывался сбросить с себя военную форму и отправиться на поиски Васоса в горы с ружьем или топором в руке, подобно моему другу Джеляль-бею Склаваки или любому другому человеку, покидавшему пределы крепости. Я не сделал этого, потому что боялся смерти. А еще потому, что страшился предать падишаха. Мне совершенно не нравятся такого рода мысли. Не знаю, откуда они взялись в твоей голове, сынок.

Сказав все это, отец поднялся на ноги, взял с тумбочки садовые инструменты и медленно направился вниз.

Каймакам хоть и не верил в успех, все же считал, что молодежи необходимо хоть как-то действовать. У моего бедного отца даже это не укладывалось в голове. По всей вероятности, вершить революцию предстояло не им.

* * *

Вечером следующего дня я шел с работы домой. На подходе к церковному кварталу навстречу мне показалась повозка, в которой ехали две женщины, закутанные в чаршаф, и мужчина. Я узнал в нем Селим-бея — по феске, постоянно сидевшей косо, и длинным светло-коричневым усам. Даже глядя на их владельца со спины, можно было увидеть их кончики. Быстро отвернувшись, я прошел мимо.

Скорее всего, доктор привозил сестер познакомиться с моими родителями. Без сомнения, одна из женщин в повозке была та самая девушка, которая приходила в церковь в Ночь огня.

На перекрестке я встретил Стематулу. Она не дала мне даже рта раскрыть, спеша сообщить сенсационную новость.

— Вы знаете, девушка, которую вы видели в церкви, после обеда приезжала к вам в гости.

Я не смог сдержать гнева и пробормотал:

— Что за Божье наказание! — имея в виду адвоката, который своей болтовней больше чем на час задержал меня в конторе. Если бы я вернулся домой сразу, как только закончил работу, я бы непременно застал их.

Правда, в те времена женщинам запрещалось находиться в обществе посторонних мужчин. А я уже давно вышел из возраста, когда мальчику дозволено появляться в компании приглашенных женщин. Но Селим-бей сказал, что считает нас своими близкими родственниками, и поэтому без церемоний познакомил бы меня с сестрами.

Было бы интересно увидеть, что станет делать при встрече со мной молодая женщина, которая в церкви притворилась, что не знает турецкого языка.

Как-то вечером отец сказал:

— Завтра возвращайся пораньше... Мы приглашены к Селим-бею.

— Что, и я тоже? — невольно вырвалось у меня.

Он удивился:

— Что значит «и я тоже»? Разумеется... Разве Селим-бей не назвал тебя своим братом?

Да, все так и было. Но это ни в коем случае не мешало мне сидеть в селямлыке[32]и слушать веселые рассказы о сражениях на Крите, угощаясь в компании двоих других мужчин.

Опасаясь, что нас будут насильно удерживать в гостях, мать бросала в сумку платки и бутылочки с эфиром, а я потешался над ее предосторожностью:

— Не беспокойтесь, мама, я никому не позволю причинить вам вред. Через несколько часов мы вернемся домой, живые и здоровые.

Дом Селим-бея располагался в другом конце города, там, где начиналась дорога на Кюллюк. Он продал часть бескрайних владений семейства Склаваки на Крите за бесценок, а на часть вырученных денег приобрел дом, который раньше принадлежал греческому купцу.

Как и мой отец, Селим-бей любил работать в саду. Услышав, что подъехала повозка, он, не стесняясь выпачканных землей рук, подошел к калитке и проводил нас к дому по дорожке, вдоль которой росли конские каштаны и эвкалипты.

Путь оказался таким долгим, что на полпути Селим-бею пришлось усадить мою мать в плетеное кресло. Отец, вглядываясь в просветы между деревьями, попытался разглядеть, где заканчивается сад.

— Да это прямо поместье. Дай Аллах вам процветания, — говорил он.

Доктор тоскливо вторил:

— А помните наш сад за стенами крепости? Немного похоже, не правда ли?

Две женщины в черном и маленькая девочка сошли с крыльца бледно-фисташкового дома с плоской кровлей и направились к нам.

Я сразу же узнал в одной из них барышню из церкви. Как ни странно, обе не покрыли голову и при этом ничуть не смущались.

Поцеловав руки матери и отцу, они привычным жестом протянули мне руки для приветствия. Селим-бей лишь сказал: «Это мои сестры», после чего мы направились к дому.