Свирепые калеки - Том Роббинс

Один из индейцев вручил ему толстый желтый корень – натереться по всему телу. В сочетании с испариной образовалась густая паста, благодаря которой болезненные уколы и осушение вен заметно сократились, однако тучи черного гнуса по-прежнему реяли вокруг его головы, и каждые пять секунд или около того какой-нибудь отдельно взятый демон-камикадзе покидал ряды собратьев и влетал ему в рот, в глаз или в одну из ноздрей.

Атака продолжалась несколько часов. О медитации не было и речи. Концентрация, диаметральная противоположность таковой, тоже немало пострадала.

Примерно в то же время, когда случилось нашествие мошки, река сузилась. Возможно, эти два события как-то соотносились между собой. До сих пор Укаяли была так широка, что Свиттерсу казалось, будто они на озере или в спокойном и гладком заливе цвета бронзы. А теперь он мог добросить банан с середины реки до любого из берегов. Точнее, мог бы, будь он в хорошей форме. Ему едва исполнилось тридцать шесть, а бицепсы уже теряли былое великолепие. Он несколько раз пытался пристыдить себя и заставить взять абонемент в тренажерный зал, но, под каким соусом это дело ни подай, тренировки – тоже техническое обслуживание, а техническое обслуживание – такое занудство!

Наконец-то появилось стойкое ощущение реки – и это было отрадно. Реки – главные автострады жизни. Еще на заре времен они несли в себе грезы человеческие и – в своем завораживающем движении куда-то в запредельную даль – питали нашу жажду странствий, подражали нашим артериям, очаровывали наше воображение так, как никогда не удалось бы недвижному пруду или бескрайнему, яростному океану. Реки переносили на себе целые культуры, вбирали слезы покоренных народов, взбивали ту пену, которой суждено было оплодотворить царства будущего. Перегороженные плотинами, оскверненные, они швыряли современному человеку в лицо его же собственное бессмысленное отражение – и текли дальше, напевая нескончаемую песню мира.

Свиттерс догадался, что они покинули Укаяли и вошли в Абухао. Инти подтвердил, что да, они уже на второй реке, но название «Абухао» ничего ему не говорило.

Исчезли последние следы скотоводческих ранчо. Лес – густой, влажный, зеленый, увитый лианами, крытый листвою – вздымался вверх едва ли не на две сотни футов, стеной ограждая реку с обеих сторон. Непроницаемая завеса, угрожающая, однообразная; джунгли вибрировали на безветренной жаре, капля по капле сочились докучной влажностью и быстро приелись своей монотонностью, разве что вспархивала стайка попугаев, да то и дело вспыхивал яркий цвет – каскад пятнистых, как леопарды, орхидей или дерево, усыпанное алыми венчиками, огромными, точно баскетбольные мячи.

Зато река так и бурлила всяческими неожиданностями. Упражняясь в «серфинге наоборот», летучие рыбы и пресноводные дельфины выпрыгивали из воды – прокатиться на лучах солнечного света. Бакланы, сложив крылья – так складывает руки прыгун с вышки, – штопором ввинчивались в воздух и ныряли в воду клювом вперед – по всей видимости, ни для чего другого, кроме как бакланского удовольствия ради, поскольку загарпунить рыбу им удавалось нечасто. На галечных отмелях кайманы с тяжелыми веками успешно подделывались под Роберта Митчума[47]– с виду одновременно неповоротливые, зловещие и мертвецки пьяные. Салатовые черепахи, каждая весом с груженную салатом тачку, не иначе, соскальзывали с илистого берега и камней и карабкались обратно, в то время как лягушки всех расцветок и размеров плюхались в воду по обеим сторонам лодки, точно сбежав из хокку-мутанта. («Чересчур прытко» – пожаловался бы Басе[48]на японском семнадцатого века). За поворотом три тапира, загадочные звери из картины Стэнли Кубрика «2001»,[49]переходили реку вброд. Если верить Хуану-Карлосу, тапиры Перу были по большей части перебиты охотниками, лишившими это животное права обитания в нашем мире и лишившими мир живого свидетельства тому, что получится, если скрестить скаковую лошадь с поросенком Порки.[50]

Поскольку при низком уровне воды обнажилось немало камней, что в сезон дождей уходили в глубину, Инти приходилось постоянно маневрировать, и «Дева» уже не делала привычных шести узлов в час. Снижение скорости в сочетании с более многочисленными достопримечательностями Абухао дали Свиттерсу возможность войти с рекой в некий прежде недоступный диалоговый режим. Невзирая на его отвращение к непрекращающемуся бурлению жизни, характерному для южноамериканских тропиков, Свиттерс никоим образом не был невосприимчив к красотам природы и чувствовал, что возможности этой упускать нельзя. Правда, в бочке меда плавала муха. Simulium vittatum.

Его внимание отчасти притупилось в силу насущной необходимости яростно колотить по хоботкам крохотных дюрантиобразных[51]дьяволят – и отгонять незваных гостей в лице насекомых более крупных, неопознанной породы. В энтомологическом царстве квест о ленче продолжался непрерывно. Здесь Свиттерс был – само сочувствие и понимание.

Ни тебе comida.

Ни тебе concentracion.

А о meditacion[52]вообще речи не идет.

На следующее утро, когда Инти с мальчишками возвратились из кустов со второй опустошенной бутылью писко и сконфуженными физиономиями, Свиттерс протянул руку.

– Гоните коку, – проговорил он.

Внешне день номер два на оливковой Абухао явился зеркальным отражением дня номер один. На протяжении тринадцати часов, без перерыва на ленч, они шли зигзагом между затянутых мохом валунов, сквозь пропитанные влагой потоки душной жары, в сопровождении эскадрильи мошки, которая упрямо не желала оставить путешественников в покое – пока вечерний ливень в буквальном смысле слова не утопил кусачих тварей между небом и землей.

Но внутри обстановка изменилась. Свиттерс просто-таки бурлил энтузиазмом. Голод отступил, а в нем самом бушевало и рвалось на волю столько нерастраченной энергии, что хотелось прыгнуть в реку и наперегонки с лодкой поплыть в Бокичикос. Увы, это исключалось – из-за кайманов, шипастых зубаток, порой попадающихся в воде гадюк и того факта, что Свиттерс вновь облачился в шелковый костюм, дабы выставлять по возможности меньше плоти на потраву хищным южноамериканским тварям.