Летом сорок первого - Георгий Свиридов

Младший лейтенант Есин собрал в просторной подземной казарме всех бойцов. Огня не зажигали. Блеклый свет луны проникал через амбразуру. Коротко обрисовал безвыходное положение, которое каждый и сам отлично понимал, он сказал и о том, что, возможно, помощь в ближайшее время к ним не придет, поскольку фашистским войскам удалось далеко проникнуть на нашу территорию, что боеприпасы на исходе, продукты все вышли. И спросил:

– Что будем делать дальше?

Мнения бойцов разделились. Одни предлагали оставить дот и пробиваться лесами к своим. Другие говорили, что их «перебьют в лесу, как котят», и настаивали на том, чтобы держаться в доте до последнего.

– Кто хочет, может уходить. А я остаюсь здесь, – твердо сказал Есин, – приказа на отступление я не получал. Не для того построены эти укрепления, чтобы мы, бойцы Красной Армии, имея в руках оружие, покидали их.

Уйти решили лишь двое.

– Будем пробиваться к своим.

Есин не возражал. Он велел им, чтобы они, как только выйдут к нашим, доложили командованию о героических защитниках дота «Скалистый», попросили срочно прислать боеприпасов и продукты, сбросили бы их с самолета. Если днем нет возможности, то хотя бы прилетели ночью, защитники дота через трое суток будут зажигать условные три костра.

Двое бойцов ушли в ту же ночь. Кое-кто им тайно завидовал. Не прошло и часа, как в той стороне, куда удалились двое бойцов, взмыли вверх сигнальные ракеты, потом осветительные, которые повисли в небе, как фонари, высветляя на земле каждую травинку и ложбинку, послышались трескучие автоматные очереди. Бойцы дота насторожились.

– Неужели напоролись?

Но вскоре все затихло так же внезапно, как и началось. Погасли ракеты, умолкли автоматы. Вокруг стало тихо и спокойно, словно никакой войны и не было. Где-то далеко замычала корова, да послышался тоскующий пронзительный вой собаки, оплакивающей чью-то горькую судьбу...

Бойцы долго вслушивались в ночь. Кто-то тихо вздохнул:

– Кажись, прошли... Счастливые!

А утром, едва взошло солнце, увидели два бронетранспортера. На каждом из них возвышались громкоговорители. Гитлеровцы предложили гарнизону дота прекратить сопротивление и сложить оружие.

– Если через час не поднимите белый флаг, – чеканил слова лающий голос, – укрепление будем ровнять с землею, как все другие доты. Пленных брать не будем. На размышление дается только один час. Это есть ваш последний шанс быть живыми!

Дот затих, притаился. О добровольной сдаче в плен никто не помышлял.

– Чем дольше мы продержимся здесь, удерживая полки гитлеровских солдат, тем легче будет нашим войскам одолевать захватчиков, – сказал Есин, – и тем скорее они пробьются к нам. А мы еще повоюем! Нас не так-то просто выковырнуть с родной земли!

По его приказу, используя часовую передышку, бойцы подземного гарнизона готовились к отражению очередного натиска.

В эти минуты затишья защитники дота отчетливо слышали глухой грохот близкой пальбы и гул взрывов. А некоторые, выбравшиеся наверх, видели, как в утреннем небе, в той стороне, где находился главный и самый крупный дот, с символическим названием «Утec», имевший на вооружении кроме пулеметов и скорострельных пушек еще тяжелые орудия, кружили немецкие самолеты и поочередно пикировали вниз. По всему было видно, что «Утес» не покорен, он сражается! Бойцы как-то сразу воспряли духом.

– Слышите? – Есин призвал бойцов вслушиваться. – «Утес» воюет! А мы чем хуже?

Есина, казалось, ничто не могло сломить, вывести из себя. Он был примером для всех. Его мужество и отвага передавались другим. Он не знал, что такое страх и опасность. А пули и осколки пролетали мимо, не задевали его. Но и он за дни обороны осунулся, почернел, под глазами появились черные круги, но голос, слегка охрипший, оставался таким же твердым и громким, а глаза светились все тем же синим ясным огнем.

Гитлеровцы были пунктуальными. Ровно через час налетели самолеты, и все вокруг загрохотало. Немцы, не приближаясь, выкатили две пушки и начали прицельным огнем бить по бетонному укреплению. С другой стороны показались три танка, и они тоже открыли пальбу из своих пушек. Земля заколыхалась, тяжелый железобетонный дот заходил ходуном, словно стал утлою лодкою, потерявшей рулевое управление в бурном море. Погасли фонари. Стали отваливаться от стен и потолка куски бетона, обнажая толстые ребра стального каркаса. А наверху горела маскировка. Она была сооружена из сухих деревьев, досок, кустов.

– Все вниз! – Есин старался перекричать сплошной гул и грохот.

Наверху остались наблюдатели. Но и в нижнем этаже было не легче. На нарах стонали раненые. Стояла жуткая духота, и воздух, смешанный с пороховыми газами, драл горло. Многие надели противогазы.

Артиллерийский обстрел и бомбежка длились почти два часа, и они казались вечностью. Наступившая вдруг тишина длилась не долго. Защитники едва успели занять свои боевые места, как немцы пошли на штурм. И дот снова ожил. Загремели пулеметы, заговорила пушка. Метким выстрелом подбили танк, который приблизился почти вплотную. Батюк приник к пулемету. Гильзы сыпались горохом под ноги, рассыпались по бетонному полу, мешали. В тесной рубке стало нестерпимо душно, скопились пороховые газы, дым ел глаза. Пришлось надеть противогазы.

Атаку вскоре отбили. Гитлеровцы, теряя убитых, отошли.

– Передышка, – сказал Есин и, сняв противогаз, велел Батюку: – Иди в правый каземат, мы тут сами управимся.

Едва Батюк добрался в правый отсек, как гитлеровцы снова открыли артиллерийский огонь. Опять налетели самолеты. Все слилось в одном сплошном грохоте.

– Командир ранен! – закричал боец через отверстие, которое соединяло отсеки. – Осколком!.. В грудь!..

А через несколько секунд от прямого попадания снаряда в командирском отсеке раздался оглушительный взрыв. В отверстие, как в трубу, дохнуло жаром и противным перегаром тола, чем-то похожего на пережженый чеснок. Командирскую рубку разворотило. А снаряды и бомбы все рвались и рвались. Замолчал левый капонир, потом и правый...

Под прикрытием огня, вражеская пехота и саперы стали подбираться к самому доту. Внезапно артиллерийский обстрел прекратился. Самолеты улетели. В наступившей тишине отчетливо зазвучала немецкая речь.

– Что они задумали? – спросил кто-то.

– Подорвут нас, – ответил из угла другой голос и вдруг запел хриплым басом: – «Прощайте товарищи, все по местам, последний парад наступает...»

– Помирать, так с музыкой! – схватив ручной пулемет, он устремился наверх.

За ним кинулись трое с гранатами в руках. Следом поспешили другие. Потянулись и раненые, способные держать оружие. Каждый понимал, что идут последние часы, последние минуты жизни огневой точки и, следовательно, их собственной.

Гитлеровцам удалось блокировать дот. Они подорвали запасной выход. В пробитые дыры, в амбразуры, в вентиляционные каналы полетели гранаты, затрещали автоматные очереди. Отстреливаясь, Батюк и с ним несколько красноармейцев, укрылись в нижнем этаже. На нарах стонали раненые. Кто-то бредил, кто-то звал врача, а один умоляюще просил: