Одна минута и вся жизнь - Алла Полянская

Таня видела, как сгорает Виталька. Она злилась на Дану, но понимала, что та не виновата. Она такая, как есть. Именно такой любил ее Виталька, и Тане ничего не оставалось, как иногда утешать друга в его горе добрыми словами. Или в постели — как получалось. Ну, в самом деле, это такая мелочь!

— Она отходит от нас. — Виталий смотрит сквозь Таню. — Ты заметила?

— Нет. Ты не понимаешь. Просто мы выросли, так всегда бывает, но она любит нас всех, это я знаю точно. И никого ближе нас у нее никогда не будет. Помнишь Крата?

— Да. Такое не забудешь.

— Мы убили его для нее.

— Мы убили его, потому что он хотел убить ее. И мы убили бы его, если бы он попробовал убить любого из нас.

— Я об этом и говорю. — Таня обнимает Витальку. — Мы — одно целое. И так будет всегда. Мы как семья, Виталик. Так у нас жизнь сложилась.

Дана училась как одержимая. И она как-то не обратила внимания, что Виталька не звонит — день, неделю, месяц… У нее было две сессии одновременно, а впереди — лето, и хотелось поскорее разделаться с экзаменами, чтобы уехать домой и опять все было бы как раньше.

— Папа заберет тебя, не надо ехать поездом. — Мать чем-то расстроена, Дана слышит.

— Мама, что случилось?

— Ничего. — Она не умеет врать, совсем. — Тебе много еще сдавать?

— Немного. Мама, что-то с папой?

— Отец в полном порядке. Дана, я хочу, чтобы ты…

— Виталька?!

На другом конце провода стало тихо, слышно только, как гудит на линии. Дана похолодела. Она виновата. Виталька давно не звонил, надо было связаться с ним, а тут цейтнот с сессией, но это не оправдание. Она виновата. Она сначала даже немного обрадовалась, что не надо тратить драгоценное время на нежности. Она всегда боялась за Витальку.

— Мама, не молчи, ты меня пугаешь. Что с ним?!

— Позавчера был суд… Ему дали шесть лет. — Мамин голос звучит устало и безжизненно.

— За что?

— Он сбил насмерть человека.

— Разве у Витальки есть машина?

— Нет. Он ее угнал.

— Этого не может быть. Почему мне не сказали?

— Он запретил.

— Как вы могли?!

— Дана, дома поговорим.

— Нет. Пусть Танька приедет, скажи папе, чтобы отпустил ее ко мне.

— Хорошо. Она выедет сегодня вечером, завтра утром будет у тебя.

Екатерина Сидоровна боялась разговора с дочерью, боялась увидеть, как стынут ее глаза, отгораживаясь от мира пустотой, за которой бьется боль. Мать чувствовала эту боль, но не могла сквозь нее пробиться, никогда не умела, Дана ни с кем не делилась своей болью, и от этого Екатерине Сидоровне было еще тяжелее. Знать, что твое дитя страдает, — и не разделить ее ношу. Мать не понимала, как можно все носить в себе. Ее эмоциональная натура всегда требовала выхода, и сдержанность дочери она принять не хотела и не могла. И жалела Дану безмерно, а иногда сильно раздражалась, в порыве гнева бросая: «Строишь из себя леди!», а потом каялась и просила прощения. Дана никогда не сердилась на мать. Она принимала людей такими, какие они есть, и не ждала от них того, чего они не могли ей дать.

Приезд Тани все упрощал. Таня расскажет и будет с Даной, когда та все узнает. Екатерина Сидоровна боялась себе признаться, что всех троих друзей дочери давным-давно «приняла в дети». Она была к ним привязана, и когда с Виталием случилась беда, это ее просто сбило с ног. Вячеслав Петрович нажал на все рычаги, но у Витальки уже был первоклассный адвокат, и парень только умолял ничего не говорить Дане. Екатерина Сидоровна обещала.

— Передачи будем тебе привозить, держись.

— Тетя Катя, не надо, у меня все есть. — Витальке страшно было поднять глаза. — Не надо вам… сюда.

— Это уж мне решать. Даночке пока не скажем, у нее экзамены, а ты…

— Тетя Катя, не надо плакать. Я так не могу.

— Не буду. Мы договорились, нас будут пускать к тебе, так что еще увидимся. Я тебе блинчиков принесла, ешь здесь, туда нельзя нести, сказали.

Виталька только вздохнул. Все эти неприятности можно перенести, но тетя Катя сильно переживает. Этого он не учел. А Дана… Для Даны все это. Для нее одной.

— Все случившееся подозрительно. — Дана вышагивает по комнате. — Во-первых, Виталька нипочем не стал бы воровать эту проклятую машину. Во-вторых, люди сидят в СИЗО месяцами, дожидаясь суда, а тут гляньте-ка: за месяц провели следствие и осудили. Опять же, адвокат. Откуда он взялся? У Витальки его отродясь не было, мы же не в Америке! И вдруг такой дорогой защитник. И еще: материальный и моральный ущерб семье потерпевшего выплачен сразу, сумма громадная, откуда Виталька ее взял?

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать. — Вадик Цыбин спокойно курит.

— А то, что Виталька сел за кого-то другого. Шесть лет! Это ему дали по самому минимуму, а ведь целый букет у него: угон, вождение в якобы нетрезвом виде, наезд со смертельным исходом и побег с места преступления. Тянет лет на десять, если не больше.

— Я так и думала! — Таня вскакивает с дивана. — Да перестань ты дымить, Цыба, тебе что, совсем все равно?

— Нет, Танчик, не все равно. — Вадик гасит окурок. — Но оттого, что ты тут покричишь, делу не поможешь. Данка сделала правильные выводы, не зря, видать, в университетах мозги сушит. А вот самого главного так и не поняла.

— Это чего же?

— А того. Все правильно, сел Виталька за кого-то. А вы решили, что он этого не знает? Девочки мои дорогие, да все он прекрасно знает! И что с того?

— Но зачем?! — Дана смотрит на Цыбу во все глаза.

— А ты как думаешь? Ну, скажи, как можно по-быстрому срубить денег? Настоящих денег? Убить кого или ограбить? Вы же знаете Витальку, это не для него. А сесть за большого дядю — это дело. На зоне ему передачи, почет и всяческие льготы. Выйдет по амнистии — откроет свой бизнес и забудет обо всем. На всю жизнь хватит, ясно?

— Ты… Вадик, ты спятил! Он не мог этого сделать! Где гарантия, что ему заплатят?

— Данка, мы не вчера родились. Бабки уже у меня. А это надежнее, чем в сейфе. Через три года Виталька выйдет за примерное поведение, так что все путем.

— Я поеду к нему.

— Он просил, чтобы именно ты не приезжала. — Цыба, как и в детстве, зачарованно следит за Даной. — Он не хочет, чтобы ты его навещала. А мы с Танюхой поедем.

— Но почему?!

— Не знаю. Не расстраивайся, Данка. Прорвемся.

Это было Виталькино слово. Он всегда говорил: прорвемся. Из грязи, из самого низа, из страшного сна, прорвемся — наверх, туда, где не надо ездить в троллейбусе, вдыхая запах немытых тел сограждан. Туда, где не надо думать о том, что ты будешь есть завтра. Прорвемся. Должны. Иначе все зря. Вся жизнь — зря, а это грех.