Она - Филипп Джиан

– А не решить ли нам, что он уже большой мальчик и пусть справляется самостоятельно? Анна зря дала ему эти деньги.

– Извини, Ришар, но как ты можешь говорить, что Венсан достаточно взрослый, чтобы справиться самостоятельно? Ты шутишь? Разве он уже проявил себя хоть в чем-нибудь? Ну, не знаю, пересекал пустыни, бороздил океаны, восходил на горы, прежде чем приземлиться в объятия Жози? С какой стати приписывать ему качества, которых он еще никогда не выказывал, насколько мне известно? Просто потому, что он наш сын? И поэтому он должен быть умнее других?

– Ну да, почему бы нет?

Я не забываю, что он считает себя лучшим сценаристом в мире, – его работа на телевидении, говорит он, слова доброго не стоит. Я часто наблюдала, как он переживал за своим письменным столом, получив очередной отказ или обнаружив предмет своих надежд возвращенным обычной почтой, и никогда не замечала ни следа сомнений относительно его нетленности – и я больше всего ценила эту живущую в нем силу, эту уверенность, которую он передавал и мне, когда я хотела только забиться под землю, спрятаться в полной темноте, не смея даже произнести свое имя.

– А ты, – отвечаю я, – что ты сказал бы о матери, которая смотрела бы не моргнув глазом на своего сына, расшибающего голову о стену? Просто чтобы посмотреть, как большой мальчик справится.

В ответ молчание – но я слышу его дыхание, плеск воды в ванне. На улице солнечно, но дует сильный ветер, завывает в окнах, и деревья раскачиваются во все стороны.

– Не обижайся на мои слова, – вздыхаю я. – Я знаю, ты думаешь, что делаешь ему на благо, но ты плохо его знаешь, то есть нет, не плохо, но ты переоцениваешь его силы, не учитываешь его слабости и посылаешь его на заклание.

– На заклание? Ну ты и скажешь, черт побери!

– Твой сын отпускает жареную картошку в «Макдоналдсе», Ришар. Не пора ли проснуться?

– Продавать жареную картошку в двадцать четыре года – от этого еще никто не умирал.

– Но не забывай, что теперь у него на руках жена и ребенок. Ты видишь разницу или нет? Послушай меня. Растить ребенка – это значит идти до конца, не бросать на полпути. И я знаю, что ты мне скажешь, мол, в его возрасте мы вовсе не бросаем его на полпути, пора уже ему проявить себя, но допусти на секундочку такой вариант, что он попал в западню. Только попытайся это себе представить. Разве ты ему не поможешь? Меня он не слушает, но ты-то?.. Ты можешь объяснить ему, что это не его жена и не его ребенок? Можешь заставить его внять голосу разума?

– Послушай, я думаю, что он уже достаточно взрослый и сам разберется со своими делами. Вот что я думаю.

– Нет, постой. Что ты такое говоришь, Ришар? Я не уловила.

– Ты прекрасно меня поняла.

– Я должна понимать, что ты ничего не станешь делать, будешь сидеть сложа руки? Да что это с вами со всеми? Или ты тоже спятил? Вы это нарочно?

На этот раз трубку бросает он, но я успела предвосхитить его реакцию, поэтому ничего не чувствую, какие, право, пустяки.

Я смотрю в окно, вижу деревья на проспекте, черный монолит башни Арева[10] , крыши под ветром, крошечных прохожих, закутанных, согнувшихся, бег облаков. Всего несколько дней осталось до Рождества. Тяжелее всего смотреть, не шевельнув пальцем, как свершается катастрофа. Знать, что все знала и ничего не смогла сделать. Мы наверняка будем кусать себе локти.

Я забираю с собой несколько сценариев и навещаю мать – в холле покупаю журналы и два готовых салата. В лифте до меня доходит, что мать не может больше ни читать, ни есть – ни говорить, ни ходить, ни хлопать ресницами, что у нее так хорошо получалось, – и закрываю лицо рукой, подавляя рыдание.

На всякий случай я немного почитала ей – Старый Континент катится по наклонной плоскости и продолжает испускать дух в лапах злых банкиров. Признаться, мне немного страшно, что она вдруг проснется и пристанет ко мне с вопросом, исполнила ли я свой якобы моральный долг перед ее дорогим мужем.

А свой перед ним она исполнила, ведя разгульную жизнь, попирая все нравственные правила? На какие только чудовищные ухищрения она ни шла, чтобы заставить меня навестить отца, каких подлых ударов ниже пояса ни наносила, чтобы навязать мне свою волю, – кровоизлияние в мозг отличается особенно омерзительным коварством и наплевательством на ближнего.

Еще нет шести, но уже смеркается. Небо пересекает самолет, и белый шлейф изгибается в сторону заката, осененного молочно-оранжевым светом, а его конец распадается, потом рассеивается и совсем исчезает в небесной лазури.

– Не надо на меня сердиться, – говорю я. – Ты же знаешь. Ты не можешь делать вид, будто не знала.

Салат отвратительный, в нем слишком много пересоленных черных маслин. Сегодня кто-то приходил и причесал ее, и я чувствую себя виноватой.

Я не могу смотреть на нее слишком долго. Иначе расплачусь. Но если я лишь скольжу по ней взглядом, не задерживаюсь на ее лице с похожей на картон кожей, поглядываю коротко, не всматриваясь, мне удается вынести это испытание – сидеть с матерью в коме, держать ее холодную руку, ждать, толком не зная чего, глядя в окно. Вечером персонал вешает шары и гирлянды из золотой бумаги в коридорах. «Не может быть и речи, чтобы я пошла туда, мама. Я не знаю, слышишь ли ты меня, но не может быть и речи ни на секунду, чтобы я это сделала, мама. Он больше ничего для меня не значит. Я стыжусь этой части моей крови, что привязывает меня к нему, не заставляй меня повторять это пятьсот раз. Я не упрекаю тебя за то, что ты его навещала, я не возражала, я уважала твое решение, так что и ты, пожалуйста, уважай мое, мама, не заставляй меня делать то, что мне невыносимо. Ты его жена, я его дочь. Мы видим вещи по-разному. Ты сама его выбрала. Но я тебя не упрекаю, ты не могла догадаться. И все же ты сама его выбрала. А я нет. Ты можешь порвать связывающие вас узы. Я нет. Его кровь течет в моих жилах. Ты понимаешь, в чем проблема? Я не уверена. Я не думаю, что ты хоть на минутку поставишь себя на мое место, и то, что ты могла потребовать от меня такого, доказывает, что ты совсем не ставишь себя на мое место».

Я умолкаю, потому что входит медбрат проверить, все ли в порядке.

Ральф является, когда я ухожу. Воспользовавшись этой встречей, он снова поднимает вопрос его присутствия в квартире Ирен. «Только не подожгите квартиру, это все, о чем я вас прошу, – говорю я ему. – В остальном – подождем, время покажет». Ральф – загадка. Что ему, собственно, надо? Если у него нет фиксации на старухах, я не представляю, чего он ждет от связи с моей матерью, – и мне не кажется, что Ирен, хоть я и не могу отрицать за ней известного опыта по этой части, была незаурядной партнершей в постели. Ришар советует мне выкинуть это из головы. «Ты прав, – говорю я. – Выкину. Значит, не приглашаем его». Так лучше. Я не поднимаю вопрос присутствия Элен на семейном ужине, но не думать об этом не могу. Я предоставляю Ришару делать то, что он считает нужным. У него есть душа, есть совесть, он свободен выбирать, вот и пусть выбирает. Мы пьем по стаканчику на залитой солнцем террасе, чудесным образом защищенной от ветра, и выпавший ночью снег блестит кристалликами на тротуарах. Сегодня не очень холодно.