Пират - Джин Вулф

Немного погодя кто-то сказал: «Ты не француз». Он говорил по-французски, разумеется, и голос у него звучал испуганно.

— Да, — крикнул я. — Я просто немного говорю по-французски. Я американец.

— Испанец?

— Американец!

— Не испанец?

— Итальянец! Сицилиец!

— Ты не застрелишь меня?

Я хотел проорать: «Нет, черт возьми!» — но побоялся испортить дело. Поэтому я просто сказал: «Non, non, non!» — и положил мушкет на землю. Потом я поднял руки, предполагая, что он видит меня, хотя я его не вижу.

Мы еще долго переговаривались, прежде чем он наконец вышел. Он был примерно моего возраста, явно давно не брился и не стригся и прикрывал свою наготу лишь узким куском кожи спереди, который крепился к тонкому ремешку, завязанному на талии. На ремешке висел нож в самодельных ножнах. Я протянул руку и представился: «Крис». После минутного колебания он взял мою руку так неловко, словно обменивался рукопожатием впервые в жизни, и назвал свое имя. Немного погодя из леса выбежала собака. Ее звали Франсина. Франсина была славной псиной, но признавала только своего хозяина. Она никогда особо не доверяла мне.

С момента, когда я в последний раз ел на «Уилде», до момента встречи с Валентином я съел только пару диких апельсинов и был достаточно голоден, чтобы съесть Франсину. Я спросил Валентина, нет ли у него какой пищи, а он сказал, что у меня есть ружье и он покажет мне место, где водится дичь.

Мы прошли мили три, прежде чем Франсина спугнула дикую свинью. Я выстрелил и промахнулся, но Франсина обогнала свинью, выскочила наперерез и погнала обратно к нам. Свинья пронеслась мимо нас с поразительной скоростью (я и не думал, что эти животные так быстро бегают), но Валентин все же успел нанести удар ножом. Франсина побежала за свиньей, время от времени лаем давая нам знать о своем местонахождении, а мы прислушивались и старались идти по кровавому следу, оставленному раненым животным.

В скором времени Валентин остановил меня и указал пальцем: «Там». Он указывал на густые заросли тростника, но я с минуту напряженно прислушивался и удостоверился, что он прав. Я услышал рычание Франсины и какие-то щелкающие звуки, происхождения которых не понял. Когда я перезарядил ружье — забил в ствол пулю, насыпал на полку затравочного пороха и все такое прочее, — я снял курок с предохранителя и вошел в заросли, стараясь держать мушкет дулом вниз и продолжая повторять себе, что, если я случайно застрелю собаку, Валентин наверняка набросится на меня с ножом.

Франсина отвлекала свинью, уворачиваясь от коротких стремительных выпадов и пытаясь обойти ее сзади. В момент выстрела я находился так близко к свинье, что при желании мог бы, наверное, дотронуться до нее концом ствола.

Думаю, никогда впоследствии я не сознавал столь остро, что после нажатия спускового крючка выстрел происходит с некоторым опозданием. Речь идет всего лишь о доле секунды, но именно тогда я начал понимать, что этот крохотный промежуток времени является основным ключом к меткой стрельбе. Человек, считающий, что ружье выстрелит в момент нажатия спускового крючка, непременно промахнется. Довольно скоро я научился дожидаться, когда курок ударит по бойку, порох воспламенится и ружье выстрелит. Все это происходит очень быстро, разумеется. Но в течение этой четверти секунды человек, нажимающий на спусковой крючок, должен точно прицелиться в точку, куда хочет послать пулю. Когда я научился делать это каждый раз, я стал хорошим стрелком.

Тогда я стрелять еще не умел, но со свиньей мне повезло. Я пытался попасть ей в плечо, думая повредить какую-нибудь кость, чтобы животное не могло бежать. Я промазал мимо плеча, но пуля прошла рядом с сердцем, и свинья повалилась на землю. Она не умерла, но билась в конвульсиях, пока Валентин не всадил ей нож в горло.

Мы вытащили тушу из тростниковых зарослей и разделали. У меня был кинжал, но я не умел разделывать туши. Валентин умел и работал раз в пять быстрее меня. Мы выпотрошили свинью и отдали Франсине сердце и печень, а также всю прочую требуху, которую она пожелала съесть. Мы отрезали голову, все четыре ноги и содрали шкуру. Затем ремнями, нарезанными из свиной шкуры, привязали тушу к шесту, вырубленному из ствола молодого деревца, чтобы нести добычу на плечах. Я извлек пулю из убитого животного и, пока мы коптили мясо, положил ее на камень и обстукивал маленьким молоточком для колки кремня, пока она не приняла прежнюю круглую форму.

Но прежде мы развели костер. Валентин сказал, что самую большую сложность для человека, живущего в джунглях, представляет разжигание костра. Он делал это, ударяя тупой стороной ножа по камню нужной разновидности, чтобы высечь искры. Разведя костер, он пытался его поддерживать, но обычно безуспешно — ко времени, когда в костре снова возникала необходимость, от него оставались лишь угли да зола. Но с моим появлением все изменилось, и мы разожгли костер, насыпав немного затравочного пороха на кусок трута и спустив кремневый курок моего мушкета.

Мы поджарили мяса и поели, а потом Валентин показал мне, как натираться свиным салом в излюбленных москитами местах, чтобы отгонять кровососов. Ходить измазанным в сале было противно, и в скором времени оно начинало дурно пахнуть, но выбора не оставалось, ибо в противном случае москиты сожрали бы тебя заживо. Даже когда я обильно мазался салом, они все равно кусали меня, но гораздо меньше.

Потом Валентин показал, как соорудить из веток решетку, чтобы закоптить остальное мясо. (По-французски «коптить мясо» — «boucaner».) Нам пришлось следить за костром, не давая языкам пламени подниматься слишком высоко. Дело оказалось довольно трудным, поскольку растопленный жир постоянно стекал вниз и огонь разгорался сильнее. Мы то разгребали горящие головешки палками, то снова сгребали в кучу.

Тем не менее у нас нашлось время поговорить. Мы разговаривали на французском, и я не помню точных слов Валентина, но я спросил у него, как он здесь оказался.

— Я был слугой на большой ферме в Лангедоке. Я подписал бумагу, в которой давал согласие, чтобы компания отвезла меня за океан. Я должен был служить здесь три года, а потом получить свободу — в смысле, право на собственную землю и ферму. Здесь компания продала меня Лесажу, охотнику и жестокому человеку. Он сказал, что купил меня на пять лет. Я сказал: «Нет, на три», и он избил меня. После этого он часто меня бил. Он не кормил и не одевал меня, хотя в бумаге, которую я подписал, говорилось, что мой хозяин обязан обеспечивать меня пищей и одеждой. Моя одежда износилась в клочья, и я питался жалкими крохами, которые мне удавалось найти, когда Лесаж уходил на охоту, или своровать где-нибудь. Иногда другие охотники давали мне что-нибудь съестное. А иногда ничего не давали. У некоторых из них тоже были слуги. С иными слугами обращались плохо, но со всеми обращались лучше, чем со мной. Когда мы коптили мясо для наших хозяев, я тайком ел, когда мог. Если я попадался за этим делом, меня избивали. Однажды решетка прогорела насквозь, и несколько кусков мяса упали в огонь. Я знал, что хозяин изобьет меня до смерти за это. Я взял обгорелое мясо и нож, выданный мне для разрезания мяса, и убежал в джунгли. Франсина увязалась за мной. Она была одной из собак Лесажа. Возможно, она поступила так, поскольку я иногда ласкал ее, а возможно, просто потому, что у меня было мясо. С тех пор я живу в джунглях. Здесь не так хорошо, как дома, но лучше, чем у Лесажа, где тебя морят голодом и бьют. Здесь много съедобных диких фруктов, и я знаю все их. Я подбиваю птиц палкой — некоторые из них очень вкусные. Иногда охотники стреляют диких лошадей забавы ради и оставляют туши гнить. Я жду, когда они уйдут, а потом ем мясо. Конина, она вкусная. На берегу можно найти и другую пищу, но я редко хожу туда. Я боюсь, что Лесаж увидит меня и заберет обратно к себе.