С улыбкой хищника - Игорь Середенко

— Что? Я не понимаю, мама.

Она протянула руку к журнальному столику с грудой книг.

— Ты хочешь книгу?

Женщина беспомощно опустила руку. Чуть отдышавшись она протянула руку к нему. Он взял ее дряблую руку и почувствовал, что она приглашает его сесть рядом. Он повиновался. Его сердце невыносимо страдало. Больше всего на свете он не хотел, чтобы его мать умерла. За ее жизнь он готов был отдать свою.

Спустя десять минут женщина показала, что хочет лечь. Молодой человек помог ей — он поправил скатившиеся подушки и, придерживая старушку, аккуратно опустил ее тело на мягкую опору. Затем он, слыша ее тяжелые стоны, вызванные внутренней болью, посмотрел на стол, где лежали многочисленные коробки с лекарствами. Больше всего на свете он не хотел, чтобы она страдала.

— Мама, может быть, укол сделаем?

Женщина ничего не произнесла, она лишь тяжело сопела и закатывала глаза от боли. Он вышел на кухню, сжимая какой-то предмет. Молодой человек суетливо заходил по кухне, потом тяжело опустился на низенькую табуретку.

— За что? Почему именно она? — тихо, с болью и ненавистью в сердце, сказал он.

Молодой человек разжал ладонь и Александр увидел в ней шприц с наполненной прозрачной жидкостью. Мужчина отложил шприц на небольшой столик и обхватил руками голову, опустившуюся на грудь. Из комнаты послышались протяжные стоны. Он вскочил и вошел в комнату, подошел к матери, лежащей на боку, и тихонько стонавшей, и положил легонько руку ей на плечо, затем ласково погладил ее. Женщина глаз не открывала, казалось, что она заснула. Он гладил ее руку. Ее дыхание стало более прерывистым. Молодой человек тяжелым шагом вышел из комнаты.

Женщина приоткрыла глаза, но ничего не увидела. Лишь белое пятно, мешавшее, маячило перед ней. Неожиданно дикая боль стала угасать. Неужели все прошло? Настало облегчение. Она захотела позвать сына, чтобы сообщить ему приятную новость, но не смогла ни подняться, ни крикнуть. Ее рука куда-то неосознанно и беспомощно тянулась, потом повисла. Она почувствовала долгожданное облегчение от боли. Неужели это возможно? Боже, какая удивительная легкость и освобождение. Она не чувствовала тяжести вдоха, которой ей посекундно приходилось делать. Но где-то в глубине, еще борющегося сознания, она понимала, что все эти ощущения, о которых она даже забыла, потому что страдала уже несколько месяцев, были ложными. Она знала, что это не освобождение от боли. Так выглядела смерть. Она это чувствовала, и потому уже не держалась за жизнь, ибо не хотела, чтобы вернулась боль. Наконец, за легкостью и обезболиванием, она заметила, что белое бесформенное пятно начало меркнуть. Остался лишь тоненький лучик. Она до последнего старалась не закрывать глаза, чтобы оставаться в этом мире. Видеть его хоть и в таком бесформенном, расплывшемся крошечном, но все же белом, светящемся виде. Она знала, что это не просто луч, это был луч надежды. Луч превратился в точку и потух. Наступила тьма, в которой не было даже той бесформенной белой массы, лишь мрак. Ее сознание провалилось в эту безграничную темноту и пустоту… настала тишина.

Сын, что-то почувствовал, вернее, он не услышал тяжелых предсмертных мучений, и заподозрил, что в комнате что-то произошло. Смерть всегда подкрадывается незаметно. Он вскочил на ноги и вбежал в комнату.

На полу, рядом с журнальным столиком беспорядочно валялись листы бумаги, газеты. Тело матери лежало на спине, оно съехало с подушек. Ее рука была протянута к журнальному столику, в направлении к двери, за которой находился ее сын. Глаза были открыты, взгляд направлен вверх. Он подошел к телу, еще теплому, погладил его, а потом закрыл глаза умершей матери. Он поднял упавший плед и накрыл им тело.

Мужчина думал, и мысли его Александр мог видеть. Александр не мог это объяснить. Он посмотрел на Мора и увидел, что цвет рубашки стал черным, позади него появились мрачные тени, тянущиеся своими страшными, искривленными руками к телу, лежащему на кровати. Александр посмотрел в глаза Мора, но вместе ожидаемого синего цвета, он увидел светло-голубой, почти прозрачный оттенок. Видимо, цвет его глаз менялся, в зависимости от смерти человека — то он становился огненным, то приобретал цвет голубого неба. Он не мог увидеть мысли Мора, но глаза его были наполнены бурей переживаний, возможно, он так же, как и сын этой покойной женщины, не желал ей смерти. Мысли же молодого человека, присевшего на уголок кровати, где покоилось тело, Александр видел насквозь. Он услышал: «Она отмучилась … Но жизнь ведь не окончена, она продолжается … только без нее. Почему?! Это несправедливо и жестоко. Всю жизнь она учила детей, помогала им стать людьми, научила их видеть в мире прекрасное … Почему?! Почему она? За что?! — в душе молодого человека кипела ненависть, покрывающая страдания. — Она любила жизнь и умирать не хотела. Она цеплялась за любую надежду, которая могла бы ей подарить хоть одну лишнюю минуту жизни. Нет, лишних минут жизни не бывает, каждая минута дорога и ценна. У бога нет лишних минут жизни. Почему Бог не дал ей еще годы жизни, а отнял ее у меня. Я не хочу, чтобы она уходила! Жизнь отвергла ее, она стала не нужна жизни, не нужна Богу. — Он с ненавистью продолжал рассуждать. — Я презираю жизнь, и все, что с ней связано … Бога нет для меня, ибо нет справедливости, нет милосердия. Ты жесток! Ты слышишь меня! Ты жесток!!!»

Возбужденная горем душа молодого человека терзалась и страдала. Он искал ответа, и терялся между жизнью и смертью. Для него их не существовало. Он хотел лишь одного — вернуть к жизни родную и любимую мать. Но понимал, что весь трагизм заключался в том, что совершить обратное невозможно — человеческая жизнь может лишь закончиться. Человеку дан путь лишь вперед.

Неожиданно зазвонил телефон, расположенный на журнальном столике. Это вывело молодого человека из тяжелых мыслей. Он поднял трубку.

— Как твоя мать? Ты сделал укол? — спросил женский голос.

Это была врач, она знала о тяжелом положении, и последнее время наведывала старушку. Это от врача он узнал, что жить его матери осталось меньше суток.

— Как она, почему ты молчишь? — настаивал женский голос.

— Она… она … — он хотел сказать умерла, но не смог. Его голосовые связки были скованы внезапно возникшим спазмом. Он присел, хотел вымолвить «она умерла», но спазм связок еще крепче сжал горло, от душевных мук глаза потяжелели, но слез еще не было. Наконец, он собрал все физические силы и с усилием выдавил:

— Она умерла.

Женщина начала что-то лепетать, но он не слышал ее слов, так как положил трубку. Он не мог ни говорить, ни слушать. Это горе касалось только его. Чужой человек никогда не поймет, не прочувствует его горе, так, как его чувствовал он. Теперь в этом мире он был один, умер его самый родной человек, умер тот, кто единственный называл его ребенком, независимо от возраста, ибо для матери ее дитя будет всю жизнь ребенком. Теперь он перестал быть ребенком, потому что тот, кто мог это сказать, умер.

Внезапно на него, после томительных сжатий связок и душевных мук, налетел новый приступ, он не мог остановиться от рыданий. Слезы будто градом лились ручейками с обоих глаз, казалось, что в глазах находится человеческая душа, страдающая, ищущая спасения, выхода, но заточенная в прозрачной оболочке, всевидящая и молчаливая до поры до времени. Ей не даны физические возможности, она не может убежать, что-либо изменить, покинуть прозрачную темницу; ее удел — страдания, переживания, она может лишь молчаливо передавать телу свои безграничные мучения, содрогая его плоть. Это произошло и с молодым человеком. От бессилия, теперь уже и физического, у него подкосились ноги, он опустился на кровать и зарыдал. Остановить поток слез он не мог, душевная боль не умолкала, но именно слезы дали прорыв накопившимся страданиям его души…