Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по полю и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, а с той поры иссохнул весь, как щепка, когда раз пришли на конюшню, то вместо него лежала только куча золы, да пустое ведро: сгорел, совсем сгорел сам собой».

Личное признание Гоголя, приведенное выше, не повторяется ли в сказочном образе?

«К спасению моему, – говорил о себе Гоголь, – твердая воля отводила меня от желания заглянуть в пропасть»24.

Мережковский писал о нем, что «сила, которая удаляет его от женщин, – не скудность, а напротив, какой-то особый оргийный избыток чувственности, это странное молчание не смерть, а чрезмерная полнота, замирающее напряжение, грозовая тишина пола»25. Дьявольская тайна слияния красоты и несчастья пронизывает все творчество Гоголя. Гоголь слишком глубоко чувствует страшную красоту, на которую нельзя поглядеть и не зажмуриться, чтобы он мог поверить в Афродиту Небесную.

Женщина для него – «Ведьма», и Гоголь, конечно, согласен с Поприщиным, открывающим что «женщина влюблена в черта»26, и с философом Холявой, заявляющим: «все бабы на бабе – ведьмы»27.

Никому нельзя доверять до конца, даже нежным юным девчатам «Вечеров». Светлая женственность не убедительна для писателя. Пусть в молодости они прекрасны, но в будущем разве не превратятся они в крикливых, вульгарных Хиврь, не станут ли и они способны, как Солоха, флиртовать с чертом?

Порочный круг жизни Гоголя, ощущавшего так сильно и убедительно великую силу зла, ужас его одиночества: («И ни души не было около меня в продолжении самых трудных минут, тогда как всякая душа человеческая была бы подарком»28), в неверии и неприятии его вечно женственного начала. Потому что мягкий свет любви земной является также оружием для победы над врагом человеческим. Солнца любви не знал Гоголь, и изнемог, и не могло его, не умевшего любить, спасти даже религиозное чувство, превратившееся у него в ад исступленного фанатизма.

«Молитесь, молитесь обо мне!.. Не переставайте обо мне молиться!»29 – вопил больной Гоголь.

Мы знаем, что в последние дни жизни Гоголя преследовали ужасные видения. Он молился в маленькой церкви Симеона Столпника часами, он сжег рукописи, но кому понять, что чувствовал он, сгоравший в огне неведомом. И опять вспоминается «Вий», в котором напророчил поэт судьбу свою. Вспомним: философ Хома Брут тоже остался один ночью в церкви. Философ «умер от страха», так же, как и Гоголь.

Говорят, что лицо мертвого Гоголя было нечеловечески странным. И навсегда для нас живых загадка во всем его облике, облике «таинственного Карлы». «Слышно страшное в судьбе наших поэтов», – говорил Гоголь о гибели других. Именно эти слова вспоминаются при мысли о его гибели, непостижимой и страшной.

М. Шапиро

Трагедия Гоголя

Две схожих линии сближают конец жизни двух величайших наших писателей, столь различных по гению, по характеру, по творчеству: Гоголя и Льва Толстого. Оба они за несколько лет до своей смерти – Гоголь за пять; Толстой – раньше – отказались от своего божественного дара литературного таланта и посвятили конец своей жизни религиозным исканиям. Но как посвятили…

Если бы и Лев Толстой, и Гоголь даже ушли в монастырь, они не были бы потеряны для человечества, как писатели. Если бы они даже и перестали писать на светские темы, а обратили всю силу своего светоносного гения на религиозные сочинения, – православная церковь и весь христианский мир вообще получили бы, наверное, выдающихся духовных писателей. Но рок судил иначе.

Лев Толстой, отказавшись от своего литературного гения, стал весьма посредственным даже не философом, а искателем истины, потому что он так и не выработал в себе какого-нибудь цельного миросозерцания, постоянно противореча самому себе, и, отрекаясь от того, что проповедовал раньше, как, хотя бы, в вопросе о браке, когда он сперва призывал иметь как можно больше детей в браке, что он и провел в собственной жизни, а затем, уже окруженный многочисленной семьей, – призывал к аскетизму и безбрачию. Свой несравненный литературный дар он обрек, помимо религиозно-нравственных сочинений, на писание весьма посредственных, зачастую наивных, морализирующих рассказов и сказок для народа, в которых почти не виден создатель «Войны и мира» и «Анны Карениной».

Отказавшись от учения о божественности Христа, Которого он признавал просто как выдающегося учителя этических начал, наряду с Буддой и Конфуцием (последнего он даже часто в своих афоризмах предпочитает Христу), отказавшись от догмата загробной жизни и от других основ не только православного, но и вообще христианского учения, – Толстой вынул душу из христианства, оставив в нем только его этическое учение, которое, оторванное от своей богословской основы, не оставляет впечатления и является чем-то сухим, отрезанным, нежизненным. Это подсознательно чувствовал и сам Толстой, душа которого, несомненно, искренно и глубоко терзалась в поисках истины, бывшей столь близкой к нему, – в образе христианского учения, но которую он так и не мог найти.

«Толстой – великий искатель, но не великий учитель», – удачно сказал о нем Мережковский, и еще удачнее: «Толстой слишком гениален для своего ума, или недостаточно умен для своего гения»1. Может быть, этим несоответствием и можно объяснить то отсутствие духовного баланса, если можно так выразиться, между творениями и высказываниями Толстого, когда он творил интуитивно, как подсказывал ему его гений, и теми узкими, подчас даже неумными мыслями, которые он высказывал, когда писал «от ума».

В нем, во всяком случае, в последний период его жизни погиб для человечества один из величайших писателей всех времен и народов, и не народился великий философ или моралист, что могло бы быть, если бы душа его и великий гений обратились бы к Истоку всего живого.

* * *

И подобна, и отлична была трагическая судьба Гоголя. Величайший русский сатирик, один из величайших в мире, полный в то же время красоты и романтики, он соединил в себе двух писателей: того Гоголя, о котором пишут критики, – Гоголя, роком которого был всегдашний смех, смех над всем уродливым и подлым, что есть в мире; Гоголя, жившего, по мнению критика Айхенвальда2, в мире уродов, им самим созданных, над которыми ему, как «Человеку, который смеется» Гюго3, приходилось всегда смеяться, причем маску трагического смеха, подобно своему прототипу, он так и не мог согнать со своего лица, – и другого Гоголя, которого критики считают случайным, – Гоголя романтика, Гоголя – создателя и искателя красоты.

Но действительно ли случаен этот второй Гоголь? Действительно ли