Спотыкаясь о счастье - Дэниел Гилберт

Предпосылка вторая: из всех возможных (и несовершенных) способов измерения наименьшее количество изъянов будет иметь правдивый, делающийся в реальном времени отчет внимательного человека{83}. Существует, конечно, и много других способов измерить счастье, и некоторые кажутся гораздо более точными, научными и объективными, чем свидетельство самого человека. Электромиография, к примеру, позволяет нам измерять электрические сигналы, подаваемые поперечно-полосатыми мышцами, такими как corrugator supercilia (морщит наш лоб, когда мы переживаем что-то неприятное) или zigomaticus major (приподнимает углы рта, когда мы улыбаемся). Физиография измеряет электродермальную, дыхательную и сердечную активность автономной нервной системы, которая увеличивается, когда мы переживаем сильные эмоции. Электроэнцефалография, позитронная томография и магнитный резонанс измеряют электрическую активность и кровоток в различных областях мозга: в коре левого и правого полушария они усиливаются, когда мы переживаем соответственно позитивные и негативные эмоции. Для измерения счастья могут пригодиться даже обыкновенные часы, потому что люди моргают медленнее, когда испытывают счастье, чем когда боятся или тревожатся{84}.

Ученые, полагающиеся на правдивые, сделанные в реальном времени отчеты внимательных людей, часто бывают вынуждены защищать свой выбор, напоминая остальным, что эти отчеты находятся в строгом соответствии с другими способами измерения счастья. Хотя в известном смысле они были бы вправе напоминать и об обратном. В конце концов, единственная причина, по которой мы принимаем любое из этих физических явлений (от движения мускулов до церебрального кровотока) как показатель счастья, такова: люди нам о них говорят. Если бы все люди утверждали, что в момент, когда скуловая мышца сокращается, моргание замедляется и левое переднее полушарие заполняется кровью, они испытывают гнев или черную депрессию, мы были бы вынуждены пересмотреть свою интерпретацию этих физиологических изменений и принять их как показатели несчастливого состояния. Если мы хотим знать, что чувствует человек, мы должны признать для начала следующий факт: в решающей позиции находится один-единственный наблюдатель. Он не всегда помнит свои прежние чувства, не всегда осознает чувства сиюминутные. Его отчеты ставят нас в тупик, заставляют сомневаться в его памяти и способности употреблять слова в том же значении, что и мы. Но сколько бы мы по этому поводу ни сокрушались, мы должны признать, что это единственный человек, который имеет хотя бы крошечный шанс описать «взгляд изнутри», почему его утверждения и служат золотым стандартом для всех прочих способов измерения. Мы больше поверим его словам, когда они будут соответствовать свидетельствам других, менее привилегированных наблюдателей; когда мы убедимся, что он оценивает свое переживание, основываясь на том же опыте, что и мы; когда тело его будет реагировать так же, как тела других людей, переживших то же самое, что переживает он, и т. д. Но даже когда все многочисленные показатели счастья согласуются между собой, мы все равно не можем быть уверены, что знаем правду о его внутреннем мире. Мы можем быть уверены лишь в том, что приблизились к ней настолько, насколько это вообще возможно для наблюдателя, и этого уже достаточно.

Предпосылка третья: погрешности в измерении всегда будут проблемой, но по-настоящему серьезной проблема становится в том случае, когда мы ее не осознаем. Если мы не знаем о царапине на очках, то можем сделать ошибочный вывод: в материи пространства разверзлась щель, которая следует за нами, куда бы мы ни шли. Но если мы о царапине знаем, то будем постоянно делать поправку на нее, напоминая себе, что это вовсе не разрыв в пространстве, а дефект оптического прибора, через который мы пространство наблюдаем. Что же могут сделать ученые, чтобы «видеть сквозь» изъяны, присущие отчетам о субъективных переживаниях? Ответ кроется в феномене, который статистики именуют законом больших чисел.

О больших числах многие из нас имеют ошибочное представление, а именно – будто бы они подобны маленьким числам, только больше. Вот мы и ждем от них чего-то большего, чем от маленьких, но не другого. Так, например, мы знаем, что два нейрона, обменивающиеся электрохимическими сигналами через свои аксоны и дендриты, не обладают, по всей видимости, сознанием. Нервные клетки – это простые устройства, куда проще, чем дешевые рации, и занимаются они одним простым делом, а именно: реагируют на химические препараты, выделяемые им подобными. Если мы считаем, что 10 млрд этих простых устройств могут заниматься только 10 млрд простых дел, нам и в голову не придет, что миллиарды их могут проявить некое свойство, какого не проявят ни два, ни десять, ни 10 000. Сознание – именно такой вид внезапно проявившегося свойства – феномен, который возникает отчасти как результат огромного числа соединений нейронов человеческого мозга. Он не проявляется ни в каком из других органов или при соединении небольшого числа нейронов{85}. Квантовая физика предлагает похожий пример. Мы знаем, что субатомные частицы имеют странную и прелестную способность существовать в двух местах одновременно. Но полагать, что любое сочетание этих частиц должно вести себя таким образом, – то же самое, что думать, будто все коровы мира возвращаются в свои стойла в одно и то же время. И они, разумеется, ведут себя иначе, поскольку еще одним из тех самых свойств, порождаемых взаимодействием очень большого числа очень маленьких частиц, будет неподвижность. Короче говоря, большое – не просто больше, чем маленькое, оно иногда – другое.

Магия больших чисел распространяется и на законы вероятности, помогая решить многие проблемы, связанные с несовершенством измерения субъективного переживания. Монета, как известно, должна при подбрасывании беспристрастно упасть лицевой стороной вверх примерно в половине случаев. А если так (и если вам больше нечем заняться во вторник вечером), я приглашаю вас встретиться со мной в пабе на Графтон-стрит и сыграть в нежно любимую, бессмысленную игру, называемую орлянкой. Играть будем так. Я говорю: «Решка», вы говорите: «Орел», мы бросаем монету, и проигравший платит бармену Полу за очередное пиво. Если мы бросим монету четыре раза, и три из них выиграю я, вы, скорее всего, подсчитаете свои убытки и предложите мне переключиться на дартс. Но если мы бросим монету 4 млн раз и я выиграю 3 млн из них, тогда вы вместе со своими болельщиками наверняка возмечтаете вымазать меня дегтем и вывалять в перьях. Почему? А потому, что даже если вы не слышали о теории вероятности, вы интуитивно понимаете: когда числа небольшие, на падение монеты способны повлиять мелкие досадные случайности – вроде порыва ветра или вспотевшей руки. Но подобные мелочи перестают иметь значение, когда числа большие. Рука вспотеет при одном броске, при другом помешает сквозняк, и в результате решка выпадет чаще, чем мы рассчитывали, бросая монету четыре раза. Но каковы шансы, что подобные случайности заставят выпасть решку на миллион больше, чем ожидалось? Они бесконечно малы, говорит вам интуиция, и она права. Шансы действительно исчезающе малы.