Противоречие по сути - Мария Голованивская

– Ты что, звонила ей?

– А что здесь такого, она внучатая племянница моей старинной подруги, помнишь, я же тебе говорила, Кирочкина сестра, ты назад с ней вернешься, чем по этим электричкам, в конце концов можно, она очень, очень хорошо к тебе относится, она сама позвонила.

Через пятнадцать минут влетела улыбающаяся Наташа в сопровождении розовощекого жеребца по имени Андрей, она дважды назвала меня Петром Ивановичем, подчеркнуто вежливо объяснила, что маму они перевезут сами, что я могу не беспокоиться, что к уроку она все выучила, мама ласково трепала ее по щеке, приговаривая: "Умница ты моя"…

Сзади отчаянно шуршали пакетом. Старик сделался совершенно синим. Дискуссия о собачке переродилась в ленивые метафизические прения относительно дозволенного, запрещенного, лукавства формулировок и всеобщего права. По салону внезапно распространился необъяснимый запах крутых яиц. Некто впереди вскочил с места, дабы достать какую-то свою ручную кладь и был немедленно усажен на место стремительной стюардессой. Самолет садился. Десны пылали, но горло, кажется, совершенно перестало болеть. Это подтвердил и один глоток, и второй, и третий. "Миллион, миллион, миллион алых роз", – заклинал динамик.

18

Корни небесные – город, залитый мраком, с жемчужными нитями магистралей, всякое движение иллюзорно – самолет словно висит, только иногда заваливается набок, забивая иллюминатор беспросветной ночной чернотой, рывками увеличивает масштаб, укрупняя разношерстные квадраты под брюхом, коробчонки с окошечками, прилипших к автостраде букашек. Свист и треск окончательно сводят происходящее к пугающей правдоподобности аттракциона в детском парке, кажется, заест одна из шестеренок – и застрянем на верхотуре или, наоборот, обрушимся вниз, соединив в нелепой инфантильной привязанности к развлечениям трагическое и смешное. Клюющая носом сонная птица, мечтающая о том, чтобы прикорнуть в своем асфальтовом загончике, тянущая постылый груз и спотыкающаяся о каждую воздушную кочку, сотрясающаяся…

– У меня тоже были проблемы с почками, – говорит Мишель подруге осторожным шепотом, – эта наша национальная проблема – опущение органов и недержание мочи… Просто статистики нет, – кто же в таком признается? – но специальные прокладки в супермаркетах пользуются большим спросом.

Я посмотрел на Мишель – отекает на глазах. Почерневший сосед, распухшая Мишель, расквасившиеся от водки умники впереди, Мальвина, дрожащими руками накладывающая себе пилюль и накапывающая каких-то капель, мое перевязанное горло и гноящиеся глаза…

– Это связано, – методично продолжила Мишель после аккуратной паузы, – с нашей конституцией, я имею в виду конституцию тела, конечно же, мы маленькие и вытянутые, поэтому органы просто давят друг на друга. Небось, американские кобылицы или немецкие коровы не страдают подобными расстройствами.

Подруга – утешительно:

– У нас средний срок жизни женщины восемьдесят пять лет, ты знала?

– Тошнит, – выпалил мальчик, – папа, тошнит!

– Боже мой, – пробормотал старик, – нету страшнее перемен, чем перемены давления.

– Понимаешь, – оживилась Мишель в ответ на что-то крайне мало заметное, – просто человечество еще не научилось как следует бороться с пылью. Нет на земле такого места, где не было бы пыли, а ты знаешь, что такое пыль?

– Отходы жизнедеятельности каких-то небесных тел? – вежливо предположила подруга.

– Отнюдь, – отрезала Мишель, – пыль – это микроскопический молниеносно размножающийся клещ, вползающий через поры и отравляющий внутри все живое.

– Сами вы пыль! – еле выговорил старик. – Почему вы так орете, вы что, не видите, что здесь все спят?

– Во всяком случае, некоторые на удивление крепко, – прошипела в ответ Мишель. Я закрыл лицо ладонью.

Однажды Наташа пришла в каком-то несусветном прозрачном платье и все время стояча у окна. Значит, она хотела мне себя показать. Ведь так, так? Тогда она была покладиста, послушна и улыбчива. Мы говорили о прошлом, о первом воспоминании, о детстве.

– Хочешь, я расскажу тебе, как я впервые солгала? – предложила Наташа.

– Только не забывай о согласовании времен, – напомнил я.

Она рассказала мне красивую историю о друге детства, ему было пять, ей шесть, они вместе бегали вдоль моря, собирали раковины. Однажды он предложил ей перелезть через огромный забор в чей-то сад поесть яблок, она не согласилась, сказала, что подождет на улице, он сорвался с забора и разбился, лежал недвижимо на земле, и она смотрела на струйку крови, вытекающую из его глаза, с ужасом и потрясением, но потом совладала с собой, спокойно вернулась домой и не подала виду: боялась, что ее накажут – ведь она была старше. Наутро, когда нашли мальчика, она плакала со всеми. Кажется, я был тогда тронут тем, что первый узнал спустя столько лет никому не нужную правду, быль, поросшую быльем, тогда мне еще не вполне было ясно, что все это, возможно, просто придуманная история, как и история о дедушке, застрелившем бабушку из ревности, или история об окнах дома напротив, в каком-нибудь из которых можно обязательно увидеть именно то, что тебе больше всего хочется увидеть в эту минуту.

До этого она агрессивно и зло рассказывала о своей ненависти к старикам, нарочито цинично, об их капризах и истериках, об их алчности, скупости и безжалостности, я обрывал ее на каждом слове, делая замечания даже там, где можно было бы и не делать, она говорила о своей брезгливости к ним и здоровом, это она особенно подчеркнула, отвращении…

– Ты сама будешь такой! – гаркнул я.

– Ты действительно сейчас об этом думаешь? – спокойно спросила Наташа, сощурив глаза.

Я промолчал.

До этого…

– Он обделал меня, – отчетливо проговорил откуда-то сзади хриплый мужской голос, – обделал и исцарапал! Ну его к черту!

По проходу, истошно пища, засеменил котенок, весь какой-то скомканный и перепачканный, на мгновение он остановился, огляделся вокруг и кинулся под сидение Мишель.

"Сейчас начнется", – подумал я.

– Когда же это, наконец, кончится, – сказали мы хором со стариком и удивленно посмотрели друг на друга.

19

Горло больше не отвечает болью на каждую попытку заговорить, горло как будто покрылось какой-то защитной пленочкой, можно глотать, я осторожно ощупываю основанием языка замысловатый рельеф, притаившийся в глубинах ротовой полости – чудно и чудно – тишь, насморк и слезы, льющиеся из глаз при каждом моргании – сущее блаженство, облегчение – словно прорвало плотину, и вся застоявшаяся боль устремилась по узким шлюзам наружу, прочь. Сосед, продемонстрировав на своем лице все цвета радуги, наконец-то задержался в розовой гамме, внезапная зевота овладела мной, я зевал часто и сладко, с хрустом расправляя затекшую спину, головокружительная усталость разливалась по всем членам, котенок был пойман и непрестанно мяукал, но отчаянные его стенания как будто уходили все дальше и дальше, голоса постепенно настраивались на свое обычное звучание, спящие пробудились, бодрствовавшие приводили себя в чувство после стольких часов неподвижности и переедания, заскрипело шасси, и какое-то мгновение было непонятно, летим мы еще или уже катим по посадочной полосе, вот и долгожданный толчок, соприкосновение с землей, страшный вой моторов и хрип поставленных наперекор ветру закрылков, вибрация, достойная всяческого резонанса, рукоплескания пилоту, первые сольные номера: