Чтиво - Тадеуш Конвицкий

Я родом с маленькой провинциальной планеты, которая за год описывает небольшой круг возле своего неказистого солнца. Я плод некоего физического феномена, который мы назвали жизнью, чем и ограничились, поскольку явление это нам до сих пор непонятно. Наша планета окутана – неизвестно кем – плащом воды и земли. А мы, то есть молекулы жизни, вышли из этой воды или из воды и земли, то есть из праха, и живем среди себе подобных в гуще жизни, а вернее, в ее закоулках, швах, надежных укрывшись в долинах рек или между высоких скал.

Топливо, энергия, привод, который заставляет нас двигаться, поторапливает, гонит куда-то вслепую,– страх смерти, то бишь уничтожения в вечном процессе превращения энергии.

Возможно, чтобы облегчить невыносимое из-за своей непонятности существование, мы придумали некий способ, позволяющий глушить постоянное беспокойство, подавлять судорожные приступы страха, и, придумав, назвали его любовью. Украсили этим венком, сплетенным из самого прекрасного, что есть в наших мыслях, чувствах и намерениях, заурядный, пошловатый и даже немного унизительный инстинкт продолжения рода, или, если угодно, установленную тобой либо кем-то из твоего окружения, возможно без твоего согласия, обязанность поддерживать эксперимент, подчиняться прихоти или насущной необходимости, цель которой мы, быть может, никогда не узнаем.

Нарушив тем самым твои или твоих экспертов заветы и нормы, мы соорудили для себя лично невидимый шатер, в котором на свой страх и риск и, возможно, попреки законам сохранения материи зачали новую, нашу собственную вселенную, нашу, пока еще невеликую бесконечность.

Я бежал по уже обезлюдевшим улицам в сторону Старого Мяста. Варшава рано ложится спать. Нет, Варшава рано начинает скрывать свою бессонницу. На западе под навесом черных туч розовела полоска чистого неба. Моросил последний, оставленный грозой, реденький дождик. Я слизывал с губ влагу, постную, как слезы.

Я нашел эту улочку. Неподалеку что-то гудело и постукивало, как будто за утлом была фабрика Я заглянул на рыночную площадь. Там еще толпилась кучка зевак, глазея на выступления учредителей какого-то фонда, основанного очередной свежеиспеченной партией. Под полотняным балдахином корячился молодежный ансамбль, но слышны были одни ударные. Я увидел свисающий с балдахина транспарант. Расплывшиеся буквы складывались в надпись

«Славянский Собор».

Какой-то пенсионер с собакой на поводке – пенсионеров теперь расплодилось без счету, – итак, какой-то пенсионер сказал мне с доверительной улыбкой:

– Столько новых партий – названий уже не хватает.

Мужчина в расшитой цветными нитками косоворотке то ли скетч разыгрывал, то ли произносил шутливую речь. Подъехала полицейская машина и остановилась посреди площади. Знакомая с виду наркоманка ходила среди зевак, выпрашивая подаяние на порцию «компота».

Я запомнил этот дом со слегка покачивающейся на ветру или на сквозняке латунной вывеской. Повернул дверную ручку и вошел в длинный тесный подъезд. Узкая лестница с деревянными перилами вела куда-то на чердак. На всех этажах были солидные двери черного дерева, снабженные медными табличками с фамилиями владельцев. Она не могла жить за такой дверью. С бьющимся сердцем я поднимался все выше, пока не оказался на последней площадке, в более поздней надстройке, где увидел приступку из светлого дерева и дверь из светлого дерева, анонимную, не отмеченную никаким отличительным знаком. На ней была только медная колотушка в виде маскарона, держащего в пасти кольцо. Я постучал этой колотушкой, заглушая разносящуюся между крышами домов монотонную барабанную дробь.

Долго никто не открывал, тишину за дверью не нарушили ни шаги, ни перешептывания, ни шорохи. А у меня сердце уже подкатывало к горлу, мешая дышать. Закрыв глаза, я растерянно прислушивался к стуку барабана и своего сердца.

И вдруг дверь бесшумно отворилась. На фоне слабо освещенного прямоугольника стояла она, одетая так же, как на прогулке, только без шляпки и сумочки.

– Простите. Ради Бога, простите, что так поздно. Но это очень важно.

Она смотрела на меня без удивления, но и не слишком приветливо. Словно я вызвал ее, неподготовленную, из другого измерения или из другого мира.

– Я могу войти? Она посторонилась:

– Прошу.

Я увидел вереницу сумрачных чердачных помещений, какие-то косые стены и наклонные потолки, опирающиеся на столбы из потемневшего натурального дерева. Кое-где висели сшитые из поблескивающих и матовых лоскутов коврики со схематичными натюрмортами и женскими портретами.

– Кто вы? – пересохшими губами спросил я.

Она медленно пятилась от меня.

– Что случилось?

– Кто вы? Мне необходимо это знать. Она мягко улыбнулась:

– И ради этого тащиться через весь город? Да вы насквозь промокли.

Воспаление легких обеспечено.

Я задыхался, но старался говорить спокойно:

– Я загнан в тупик. Не могу понять, что происходит. Из полиции меня выпустили под залог, внесенный американцем, другом детства.

– Знаю, – сказала она. – Теперь везде кавардак.

– Ваша фамилия Карновская?

– Да. Это моя фамилия. Девичья, я ее снова взяла после развода.

– После развода? – спросил я самого себя. – Откуда-то она мне знакома. Но я ничего не понимаю.

– Садитесь. – Она указала на деревянный табурет. – Я принесу вам чаю. Сразу придете в себя.

И растворилась во мраке анфилады комнат, коридоров или чуланов переоборудованного под мастерскую чердака. В том месте, где я стоял, было нечто вроде алькова. Большую часть ниши занимала огромная, как подмостки, низкая тахта. На темных стенах выделялись прямоугольники фотографий, нитка настоящих коралловых бус, грязная палитра, засохшая роза и обыкновенный настенный календарь. Я машинально опустился на край тахты, точно мусульманский паломник в сельской мечети где-то у восточной границы. За приоткрытым окном гудел город; казалось, кто-то играет на самых низких регистрах старого органа.

Она принесла стакан очень горячего чаю:

– Пейте.

Я смотрел на ее элегантный костюм. Что она делала после того, как мы расстались, где была и откуда теперь возвращается, такая же, как в скверике, полном голых деревьев и ласкового солнца Она появилась у меня на пути в самый неподходящий момент. Сейчас, в этом полумраке, она похожа на икону. Ассоциация банальная, знаю, но что поделаешь. И, будто на иконе, особенно выделяются глаза, потемневшие от ночи, но с какими-то промельками света, заставляющими ускоренно биться мое сердце.

Она внезапно наклонилась ко мне и сказала:

– Все будет хорошо. Полюбите жизнь.

– Я к жизни отношусь неплохо. Но бывают безвыходные ситуации.

– Неправда. Всегда хоть один выход, да есть.

Я смотрел ей в глаза, и мне казалось, что я вижу в них, в этих синих коралловых рифах, все больше сочувственного света.