Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

Вторая попытка, сказал он себе. Нам бы резиновые перчатки… Полиэтиленовый пакет? Тоже сойдет. Два пакета — еще надежнее. Дубликаты пакетов категорически не желали отрываться от оригиналов, безобразные «хвосты» тянулись, тянулись — метр, полтора… Лопнули! Ямщик обмотал пальцы и ладонь полиэтиленом в четыре слоя; потянулся к зеркалу…

Очнулся он на полу. Задница и бок превратились в телячьи отбивные. Мозг выгорел, вместо мозга в черепе гудел высоковольтный трансформатор. Правая рука тряслась, дергалась: периферийный эпилептический припадок? Для одной, отдельно взятой конечности? С запястья свисали, болтались в воздухе цветастые обрывки полиэтилена: лохмотья юродивого. Озерцо тумана на столике бурлило, кипело, заходилось от гнева. Не тронь меня, предупреждало оно. Не тронь, убью!

— Понял, не дурак, — прохрипел Ямщик. Разговор с зеркалом был не самым удивительным событием его новой жизни. — Мог бы и с первого раза догадаться. Извини.

Мерцание в глубинах туманного омута начало гаснуть. С отчетливостью, удивившей его самого, Ямщик вспомнил: ночь, триумф, подлый рывок гада-двойника, и вот он валяется в прихожей у себя дома — уже не вполне у себя, но этого он еще не знает! — таращится на то место, где должно быть зеркало, а зеркала нет. Почему? Потому что — обратная сторона. Здесь у зеркал нет обратной стороны.

А еще их нельзя трогать руками.

Упущенной возможности было жалко до слез, но урок он запомнил. Дрожь унялась, и Ямщик, кряхтя по-стариковски — точь-в-точь Петр Ильич! — поднялся на ноги. Вовремя — в коридоре, плохо видимом со света, опять возникло движение. Вслед за третьей парикмахершей, спешившей к истомленному ожиданием мальчишке — Анфиса? где ты пряталась, красавица? — в дверях объявилась…

Ямщик сдавленно икнул.

В кофейне он дождался, пока мертвя̀чка скроется с глаз долой. По дороге озирался: не увязалась ли следом? И вот — нате вам! Он не сомневался: женщина притащилась сюда вслед за ним, а не забрела случайно. Как и нашла? Покойница торчала в проеме, медля войти. Синюшное лицо поворачивалось из стороны в сторону, словно радар, голубые пуговицы пялились на окружающее не моргая, с равнодушной бессмысленностью. Заострившийся нос — белесые хрящи выпирали из-под пергамента кожи — был единственным, кто чувствовал себя живее всех живых, в отличие от прочих частей тела. Этот неприятно самостоятельный нос шевелился, морщился, раздувал ноздри, с жадностью всасывая здешний букет ароматов, словно силился вычленить единственный, тонкий, едва уловимый запах, ради которого хозяйка носа явилась в «Beauty».

Учуяла? Пришла по следу, как собака?

Будто услышав обращенную к ней мысль, мертвая женщина уставилась на Ямщика. Во взгляде затеплилась слабая искра, голова покойницы склонилась набок; на лице исподволь, с натугой, проступило странное, неуловимо знакомое выражение. Они смотрели друг на друга, Ямщик и женщина, не в силах отвернуться, и Ямщик наконец осознал, кого напоминает ему покойница: собака, потерявшаяся собака. Бедняга рыщет по улицам и закоулкам, в сотый раз обнюхивает скамейки и мусорные баки, тычется мокрым носом в ладони прохожих: люди, спасите! Отведите меня домой! Ну, хотя бы приютите! Люди шарахаются, обходят стороной, бьют, гонят… И вдруг — нашла! Вот он, тот самый!

Он поможет, он знает, где ее дом…

— Отстань от меня! Слышишь?!

В горле клокотало бешенство:

— Отстань! Иди отсюда! Вон!!!

Ямщик кричал на покойницу, багровея лицом, брызжа слюной. В какой-то миг он уверился: его слышат. Уже услышали! Сейчас парикмахерши и клиентки начнут в изумлении оборачиваться: кто это тут орет?!

Никто не обернулся, не проявил интереса к Ямщику, кроме мертвой. Женщина вздрогнула, попятилась. Он вновь уловил — да что там, испытал, пережил, словно это была его собственная му̀ка! — неизбывную, безнадежную тоску, исходящую от женщины. Покойница жалко моргнула, глаза ее остались сухими — мертвецы не плачут. У Ямщика кольнуло под ребрами, перехватило дыхание. Он вдруг увидел в покойнице себя. Бомж, нищеброд, заблудившийся в убийственных, только и ждущих, чтобы ты зазевался, подворотнях. Чем ты лучше этой женщины? Тем, что жив? А кто тебе это сказал, дурила? Ты — такая же потерянная душа, неприкаянный дух, ты обречен без цели, без смысла блуждать в искаженных, вывернутых наизнанку пространствах зазеркалья, пока не сдохнешь под отражением помойки в стеклах первых этажей… Кто дал тебе право кричать на несчастную бродяжку? Она увидела, почуяла брата-изгнанника, звериным инстинктом потянулась навстречу. Да, она ошибается. Да, тебе не известно, как отсюда выбраться. Но ей-то откуда это знать? За что ты ее так, Ямщик?

Женщина первой отвела взгляд. Она поникла плечами, суетливо затопталась на месте — и обернулась к ёрзавшему в кресле мальчишке.

— Нет! Не тронь!

Она не слышала. Не понимала. Почему — нет? Еда. Живая! Да. Конечно, да. Представилось, как наяву: костлявые пальцы ложатся на плечи ребенка, сжимаются, усиливают хватку, и Сережа затихает в кресле, окутан запахом влажных цветов. Нет, мальчик не чувствует холода прикосновений, но энергия, бурлящая в сердце, вдруг иссякает, накатывает сонливость, апатия… А неутомимый язык все лижет и лижет вихрастый затылок, словно участвуя в стрижке, подбирая лишние волосы — в упоении, без остановки, зализывая насмерть. О, это лакомство изысканней, а главное, питательней бармена, мающегося с похмелья — еще, хочу еще! Мальчик бледнеет лицом, глаза закатываются; ахнув, роняет на пол ножницы красавица Анфиса. От громкого лязга вскидывается мамаша, задремавшая было в углу:

«Сереженьке плохо! «Скорую»! Кто-нибудь, вызовите «скорую»!»

Действительно ли женщина облизнулась, глядя на затылок мальчишки? Или Ямщику померещилось? Этого он не узнал.

— Оставь его, тварь! Пошла вон!

Он схватил первое, что попалось под руку — забыв об оригиналах и копиях, «хвостах» и вязком сопротивлении.

— Убью!

Черная зубастая граната — машинка для стрижки — кувыркаясь, ввинтилась в воздух, пронеслась через зал и с треском разлетелась, ударившись в стену рядом с головой женщины. Драконьими зубами брызнули острые осколки пластмассы. Один чиркнул покойницу по щеке — кожа разошлась, как под скальпелем хирурга, но из разреза не выступило ни капли крови. Женщина вздрогнула всем телом, будто от электрического разряда — гальванизированный труп; опасливо втянув голову в плечи, она заторопилась прочь, больше не пытаясь даже мельком взглянуть на мальчишку или Ямщика. Спешила она до смешного медленно — животики надорвешь; вернее, это было бы смешно, не разучись Ямщик смеяться. Ей хотелось поскорее убраться из салона, но ноги шаркали, подгибались, волочились, а руки вместо того, чтобы помочь телу в движении, болтались плетьми. Живой на ее месте схватился бы за раненую щеку, но женщина не была живой.

Ушла, ушла, ушла…

Удаляющееся шарканье еще долго звучало в ушах Ямщика. Каким-то чудом он ухитрился не упасть — кулём осел на пол, где стоял; привалился к стене, ощущая лопатками и затылком — затылок! затылок в безопасности!.. — надежную твердую поверхность. Что-то щекотало кожу, стекая с виска на скулу. Рука весила центнер, а то и больше, но он заставил себя коснуться лица — и тупо уставился на измазанные багровым пальцы. Кровь. У него открылась рана на голове. Йод. Надо продезинфицировать, забинтовать. Пластырь? В парикмахерской должен быть пластырь. Надо найти… Кровь. У него идет кровь. Он живой. Не дух, не призрак, не ходячий мертвец…