Олимп иллюзий - Андрей Бычков

– Так вы же не хотели?

– А мы перехотели!

– Прокурор, прокурор, ты где? Мы Господина Патриарха поймали!

– Да не Патриарха, дурочка, а Матриарха.

– Хорошо, тащите его на берег. Ща будем опять пришивать.

– Голову?

– Голову, конечно. А что же еще?

– Пусть разговаривает с ней, пусть бает.

– Лает?

– Икает!

– Дон Мудон, дон Хренаро, помогите! Наутилус, ты где?!

– Ишь ты, корабль стал себе звать. Корабль не собака, уехал, так уехал.

– Я хочу в Эльдорадо!

– А в Мамулу не хочешь? Мы, конечно, рады, но у тебя, господин, теперь другая миссия.

– Держи зубами.

– Да не кто, а что.

– А кого вы хотите?

– А кого вы вызывали?

– Мы никого не вызывали.

– А прокурора не хотите?

– Не хотим, не хотим! Мы Матриарха Господина хотим!

– Ну, так тогда сами и пришивайте ему, сами знаете, что.

– Ишь ты, голодный какой. Ну, на, на, дорогой, покушай. Мы тебя генералом назначим.

– Адмиралом?

– Не-не, сухопутных, чтобы все путем было.

– Будешь нам коммуникации.

– Будешь нам ассенизации.

– Господа, отпустите, пожалуйста, я вам Коровкиного Бога убью!

– А сам сможешь – Коровкиным Богом?

– Не-ет, ни за что!

– Тогда Гогом.

– Или Магогом – Де.

– Заведующим?

– Всеведующим.

– А чем?

– Как чем? Говном, Господин Матриарх. Конечно, говном. Это же опера – другая.

А мы лежали на рельсах, а мы убили милиционера, и наши звезды отражались в наших глазах. Мы потеряли невинность, я потеряла невинность, ты потерял невинность, он был меня старше на много лет. Мы никогда не знали – как это хорошо. Мы узнали – как это замечательно. И ничего, что в первый раз капелька крови. Значит, мы теперь маленькая женщина. Я маленькая женщина из пятого «а». А он большой мужчина из тридцать пятого «бэ». А у учительницы сухое, как кора бересты дерева. И трется. И натирает. Конечно же, ох как натирает. Но большой мужчина знает, что надо много убиват. Что надо еще и еще убиват. Во-первых, надо убить учительницу, чтобы ей не натирало. Уже легко. Это вазелин – друг детей, а мы хотим без вазелина. Мы хотим на полях, на морях. С черными конями нашими. В гривах с ветрами. С шапками без башен. А где костры точат, а где жгут топоры – какая разница? Черт с ними, с мучителями и палачами. И я так и сказала ему: «Убей учительницу». И Док спросил: «По литературе?» И я добавила: «И по русскому языку». Потому что у нее русский язык с корой бересты. А у нас – без коры и без бересты. У нас русский язык – бессмысленный, яростный и беспощадный. Восхитительный, сладостный и безнаказанный. Смелый у нас язык и наглый. Это на их языке продавали, а на нашем такого слова нет, давали, это, да, это другое дело, а продавали – нет такого! На нашем кони свое берут, а возницы пашут. На нашем сеют, а не в рот суют. Не гландами красив человек. Не зеркало души, а души своими руками. Вот Док и позвонил ей в звонок, учительнице в звонок, что, типа, урок начинается. Наш ей урок нашего русского языка и нашей русской литературы.

– Где кора?! – закричал он с порога.

– Господи, боже ты мой, какая кора? Кто вы? Что вам надо?!

Бедняжка была в одном халатике, бедняжка брила ноги в ванной своей и предавалась фантазмам, как ее насилует слон, ну или кит, а тут кто-то и позвонил. Кит позвонил или слон.

– А ну давай кора! – закричал Док и схватил учительницу за волосы и приподнял, так, что у нее натянулось лицо.

– И дулгу буду тюм любузюн ю нуруду…

– Чег-о-о?!

И она посмотрела на него умоляюще и заморгала натянутыми веками и сказала ему натянутым ртом:

– Что сенсес добрые я лирой возбуждал.

– Ах, сенсес, говоришь, – зловеще прошептал Док.

И запел, запел в самые ее уши, зарычал и захрипел, как кит, как Моби Дик, русский Моби Дик, большой и усталый Моби Дик, которому теперь все можно, Моби Дик, который всех теперь видал в гробу, Моби Дик, который любит маленькую девочку, Моби Дик, который и сахар и молоко любит, а в магазин ходить не любит, Моби Дик, потому что кит не ходит в магазин, запомни, падла! И когда он запел ей про кору бересты, бедняжка догадалась и она заплакала, и она взмолилась, что, блять, опять про добрые чувства, а он все не отпускал ее уши, и все пел и пел ей в них, про кварки ножные, трубил про кору бересты… пока она не умерла. А когда она умерла, он еще взял ее и задушил. А когда задушил, то еще взял и прихлопнул ее по голове, да так, что у нее в ушах зазвенело, но она уже не слышала, как зазвенело и что зазвенело.

А Док тогда поднялся, и вылетел в окно на плаще своем черном, как красный язык, и его увидели слепые и услышали глухие. И те, которые с инфарктами лежали, поднялись. И те, которые в инсультах корчились, распрямились. И пошли к женам своим. А у кого жен не было, – к любовницам. А у кого любовниц не было, – к девкам. И девки им дали, им всем, и туберкулезным дали, и одноногим, и у кого не было носа, и кто ласт своих стеснялся, и кому забыли вырезать аппендицит, и кому прописали фурацилин, а он не полоскал.

А когда Док прилетел обратно, взвизгнув, как молния на зиппере, с громом ясным и слепым, то девочки не было.

И вот тут-то один кот нащупал код, и стал его опровергать. А одна собака унюхала год, с которого все начинается. А одна прачка – у нее на кухне была жрачка – сварила не гречку, а затопила, сука, печку. И тут приходит другой кот, и вновь нащупывает код. Как быть? Позвали прокурора. Прокурор получился такой большой, пузатый, с усами, краснощекий и с молотком. Ну, постукал он, постукал – по коленкам, по грудной клетке, бом, бом, бом, и говорит: «Все в порядке, так жизнь устроена». А мы ему: «Но ведь скучно же, прокурор, скучно». А он: «Вот вам старая таблетка, вбросьте в новый элексир, поболтайте, пошукайте и набросьте на эфир». «На зефир?» «Нет, – говорит, прокурор (гад), – на эфир». Ну мы и это, того самого, вбросили. Поболтали, в смысле, пошукали и набросили. Да не на зефир, а на эфир. И вот тут-то вдруг чья-то голова (конечно же, голова!), пробив эфир и пролетая через зефир – тьфу ты, черт, да не через зефир, а через зенит, – догадалась, и как зазвенит, ну и попала, типа, в зенит на хер (в смысле трех букв) и через надир продралась и вылетела к Лупе, и уже там-то что есть силы и вдарилась – бом! – в Лушу эту ебаную и отскочила, и полетела с удвоенной скоростью к Солнцу и с утроенной вдарилась – бум! – в Марс и отскочила уже с удесятеренной или даже еще круче, как когда сварены в кипятке, и понеслась дальше с такой уже скоростью бешеной, что все коровки, те самые, с филологического факультета, где Господин Матриарх деканом был, завидев ее из-за вершин снеговых прибрежных сочинских ялтинских, бросились в рассыпную. Объятые ужасом, они побежали через степи, через поля и леса, и стали врываться в города, стали пугать конину и сметать рынки, жрать котов и затаптывать собак, врываться на станцию «Маяковская», срывать рогами поручни эскалаторов, чтобы не было дороги обратно, и тогда дороги обратно и не стало. Вырвавшись, наконец, со станции «Маяковская», но где-то уже в районе «Динамо», коровки стали врываться в квартиры, стали мучить, давить ногтями и забивать копытами пенсионеров, начали жарить живьем на газу дошкольных детей. Коровки, конечно, искали мать, они заглядывали под диваны, под шкафы, под перья страуса, но матери нигде не было. Девочки маленькие были, а матери не было. Тогда они (коровки – они) стали рвать лифты и выбрасывать их (лифты) из домов. Но мать, как пропала куда, как будто выплыла по делам в супермаркет и не явилась. Разломали и домофон. Тем временем Господин Матриарх, сантехник и по совместительству декан того же самого, филологического, факультета, уже ехал на велосипеде по вызову. И вдруг видит – вырывается на него из домофона стадо коровок: сто тысяч коровок, даже сто пятьдесят миллионов коровок и за ними еще триста пятнадцать миллиардов. И они все мчатся на него, и мычат, ме-е, мычат, ме-е, и рычат так, и снова мчатся, и на ходу мочатся грозными охапками желтой жидкости и щелкают ужасно квадратными хвостами, и все по ушам, блять, вот тебе, по ушам, слушай, говорим, слушай. И как захотел, было, Матриарх дунуть прочь от этих ужасных коровок, и тут вдруг такая боль его поражает, такая боль колом в спину вступает, что Матриарх никаких педалей не может провернуть и уже почти равновесие потерял. Ну что делать? А коровки-то все ближе и ближе, и мычат, и мчатся, и рычат. Вот сейчас мы тебе, ужо, покажем! Вот сейчас мы на тебе рубашку разорвем! Ишь ты, какой Матриарх Господин нашелся! А вот исколем тебя рогами своими и зубами своими изжуем, будешь знать! Вот был ты, типа, как джентльмен, как декан, министр или мудрец, а станешь как фарш мясной! И уже приближаются они, приближаются, подкрадываются на полусогнутых на цыпочках на своих к Матриарху, и головами мотают радостно, как собаки, и пузырится на раскрытых ртах их желтая слюна… И тут вдруг, как их всех сразу, все сто пятьдесят миллионов, все триста пятнадцать миллиардов с семнадцатью секстильонами накрывает сверху тенью громадной темно-синей. А это, оказывается, из-за прибрежных сочинских и ялтинских вылетела голова. Она разогналась, голова, от Луны и от Солнца отстегнувшись ударом бешеным и разгонялась уже все скорее и быстрее, как Лао-цзы, и уже пошла на низком, на таком, сука, на бреющем, и взяла, наконец, в прицел, взяла в перекрестье одну, потом вторую, пятую и восьмидесятую и… по холкам, блять, по холкам им, как начала брить очередью из разрывных. Как же они тогда завизжали, бедняжки мои маленькие! Как заорали! А струйки-то такие кровавые – брынц, брынц, брынц – как из спринцовки, а ошметки-то мяса – шух, шух, шух. Вот вам, за джентльменов, сучки мои маленькие, получайте, за мудрецов, за министров, за пенсионерчиков, за дошколяток безбилетных! Получайте, пиздюшки ебаные, получайте! А еще маму мою хотели съесть? Да, мамочку мою? Вот вам, вот вам! И тогда от ужаса они, коровки эти, кто куда, врассыпную помчались, в окна полезли, в двери, в автобусы стали набиваться, в такси маршрутные, суки, а голова снова подлетает на бреющем и – та-та-та! ту-ту-ту! – их очередями поливает, и наповал валит скотину ебаную эту, прямо с подножки с автобусной навзничь. А другие-то, в которых не попало, задрожали, падлы, заикали, как консьержки какие, и взяли, да и обосрались со страху, да еще и обоссались от ужаса, и не знают, куда им плыть и легли, и ждут конца и молятся своему коровьему богу. И тут удары такие – бом, бом, бом! А это снизу в люк канализационный и забил их коровий бог, был он тут рядом неподалеку, ну и прополз, сука, по трубе, по этой своих спасать, и забил в люк снизу, типа, счас я вылезу, коровки мои, счас, миленькие, счас я вам помогу, счас я вас спасу. А Господин-то Матриарх все на велосипеде балансирует, никак не может педаль крутануть, и тут вдруг отпускает его, Матриарха, радикулит его, типа, свободен ты, Господин Матриарх, ну и сорвался он тогда, дал с места на велосипеде, аж на заднее колесо встал и рванул на заднем, что было мочи. А навстречу-то уже люк открывается и оттуда поднимается тот самый коровий бог, не сын, не отец и не брат, а Матриарх-то на него уже несется, кричит, прочь, сука, убью! А тот ни с места, ну и тогда Матриарх со всего маху, как шарахнет коровкиного бога в лоб передним колесом, так, что тот не выдержал, не вынес удара и копыта откинул, в смысле опять в люк этот ебнулся, в трубы свои, огонь и воду назад провалился…