Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

свое течение, и потому несколько аулов, в том числе и Дженнет, тоже передвигались с места на место. Поэтому государственная граница делалась неопределенной и неустойчивой. В частности, песчаная коса, на которой располагались кочевья Дженнет, оказывалась то на одной стороне протоки, то на другой, смотря по времени года, чем и пользовались не только мирные кочевники, но и разные там калтаманы, контрабандисты… Вообще это была в какой-то мере «ничья земля», ждавшая прибытия специальной комиссии для установления пограничных знаков.

И в такой местности оказалась девушка Шагаретт. Нет, Аббас Кули вполне прав, когда пишет, что ей грозит опасность. Страшная опасность!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Ах, если бы барханы были хлебом!

А Атрек — похлебкой из баранины.

А Гюмиштепе — красным перчиком.

Из песни иомудов

Тоскливая местность. Ржавые метелки реденького камыша. Изумрудные пятна верблюжьей колючки. Сметанные выцветы ровных площадок такыров, развороченные бесконечными плоскими валами древние выбросы каналов. Кучи глины, разъеденные солью и подпочвенными водами.

Тоскливая местность — знаменитый Гурган, некогда благодатный край у самого синего Каспийского моря, воспетый поэтами и путешественниками, историками и визирями. О нем, о его удивительной природе и благодатном климате писал знаменитый Бируни. В его время там в садах зрели финики и инжир, шикамы сгибались под пудовыми гроздями винограда, а в бескрайних рощах зеленой шелковицы выкармливалось столько шелковичных червей, что гурганские ткачи снабжали атласом и Иран, и древнюю Русь, и Хорезм. А ныне здесь битый красный кирпич, осколки фаянсовой посуды, а на пустынных дорогах — скалящие зубы желтые черепа. Прошли по Гургану полчища жадных завоевателей, всяких там магогов да каракитаев, и все богатство, вся культура народа, «обладавшего доблестью и состязавшегося со всеми в мужестве», оказались втоптанными копытами лошадиных табунов в пыль и песок на тысячи лет. В небытие провалились города, селения, дворцы, рассыпались гигантские плотины в прах, потекли неуправляемые воды Гургана и Атрека в пески, затопили земли, превратили их в болота. И ничего не осталось от того великолепия, о котором историк ал-Истахари писал в своих трудах: «…Ты не найдешь на Востоке города, который при огромности своей сосредоточивал бы в себе столько благ и обладал бы столь невероятной красотой, как Гурган…»

Глаза смотрели на плоскую пустыню, на скудные пастбища, прижимаемые ветром к земле камыши, на кучки овец и коз, на отдельные нищенские юрты кочевников и не хотели смотреть.

Мансуров обладал фантазией, и богатой притом. К тому же он умел необузданную фантазию свою претворять в реальность. Анжинир возвращал мертвой пустыне жизнь.

Он проводил в пустыню воду. Он проходил по пустыне и оставлял за собой полосу садов и полей. И все его знали по всей Средней Азии, знали его пылкий, твердый взгляд, его решимость, энергию.

Если он приезжал в безводную степь, народ сбегался. При слухе: «Анжинир приехал!» — к нему шли из далеких кишлаков и аулов, скакали на горячих конях, гнали арбы так, что они скрипели за сто верст, подстегивали верблюдов, которых не то что бить, а даже подгонять нельзя, ибо они смертельно обижаются. Все торопились, все боялись опоздать, все страстно заглядывали Анжиниру в глаза: а зачем он приехал? А раз приехал, значит, есть у него дело. Значит, пустыню ждет счастливая перемена, значит, придет в пустыню вода, жизнь.

Для Анжинира расстилали лучший байский ковер, под локоть ему клали подушки, коню его давали самый лучший сноп клевера, накрывали шелковый дастархан. Опытная мастерица пекла воздушной нежности лепешки, самый богатый в селении резал барана. Приезд Анжинира в степь смирял самого свирепого курбаши. Словно буря выметала из всей местности басмачей и всяких там кзылаяков.

Почтеннейшие аксакалы — яшулли — почтительнейше присаживались на краешек ковра и заглядывали в рот Анжиниру: а что за слова о воде вырвутся из него? Что он скажет — этот «властелин арыков и воды»?

И когда сегодня Анжинир в сопровождении грозы контрабандистов и калтаманов — пограничника Прохоренко неторопливо выехал из камышовых плавней Гассанкулийского залива и поехал по тропинке, петлявшей среди ржавых зарослей и гор выброшенной лопатами земледельцев сотни лет назад земли, спекшейся под беспощадным прикаспийским солнцем в камень, вся Гурганская степь сразу засуетилась. Где-то тайком по рытвинам заброшенных, сухих, как порох, каналов карьером поскакали добровольцы-вестники — арзачи.

Неведомо как проникший в степь слух разнес весть — едет Великий анжинир! Да, тот самый! Едет к нам! Значит, будут дела, будет вода!

Никто не знал, зачем именно он едет. Его напряженный взгляд из-под пробкового шлема, его сурово сжатые губы, большой шрам от виска к щеке, его твердая посадка в седле, его выпрямленный крепкий атлетический стан сразу же породили не просто слух — легенды. О, это, конечно, Великий анжинир! Тот самый! Смотрите! Он въезжает на насыпь, допотопную, нарытую еще во времена сказочного Рустема, и, подняв руку со своим неизменным хлыстом, сплетением ремешков буйволиной кожи, из-под ладони обозревает лабиринтовую сеть заплывших, занесенных илом и песком каналов. Он смотрит из-под ладони на аспидно-голубые, прячущиеся в желтой мари горы, и прикидывает, сколько воды можно взять у них. Он разглядывает долины Атрека и Гургана и, судя по поджатым губам, недовольно подсчитывает, сколько напрасно пропадет в солончаках и гнилых болотах воды.

Да, Великий анжинир едет по степи с гордым, независимым видом.

И самые свирепые, самые воинственные кочевники, дело которых сражаться, убивать, робко забиваются в самую гущу мохнатого камыша, с трепетом откладывают в сторону винтовки, готовые вот-вот стрелять, и бормочут: «Здоровья тебе, Великий анжинир!»

Дженнет — в переводе рай. Аул назывался Дженнет, и на погранзаставе так и говорили: «Поедем в рай». И странно усмехались.

Совершенно плоская равнина, местами зеленая от осоки, местами серебристо-седая от стелящегося по земле на резком ветру камыша, местами желто-пегая от выгоревшей на возвышениях колючки, простиралась от залива куда-то в таинственную мглу, к чуть синеющей стене гиганта Эльбруса. Равнину пересекали вдоль валы земли — дело рук древних земледельцев, превращавших дельты Гургана и Атрека в раеподобный сад и неизменно погибавших под мечом кочевников. Возникали тут в степях поля и цветники и исчезали, когда разные иноземные орды, чтобы деревья и виноградники не мешали пасти коней, все вырубали, выкорчевывали, а создателям рая — земледельцам — отрезали головы, плотины разрушали и со своими юртами и баранами располагались на степном приволье. Попивали кумыс и айран, тискали на красных кошмах в прохладе юрт белотелых пленниц и точили кривые свои мечи для новых походов.