Чмоки - Дэвид Хаггинз

Лиз встала, взяла из шкафа вешалку и повесила макинтош на дверь.

— Я говорила с доктором Махмудом, и он сказал, что у тебя положительная динамика. — Она присела на краешек кровати и с искренней улыбкой взяла меня за руку. — Мы выкарабкаемся, я тебе обещаю.

Да, видно, эту фразу она долго репетировала. Прямо как в телевизоре — час семейного сериала. Жаль, не мог я на это купиться, поскольку точно знал, что Лиз сейчас в образе. По такому раскладу мне полагалось ответить: «Я люблю тебя, детка» — я это сто раз слышал по телеку, — но что-то никак не выговаривалось. Наши с Лиз проблемы никуда не делись. По мере того как с каждой минутой оживали мои воспоминания, они тоже вставали передо мной во всей красе.

— Скажи, я ведь тебе ничего не сделал тогда? Не бил?

— Господи, нет конечно, — отозвалась Лиз, шокированная подобным предположением. — Ты просто зеркало в спальне разбил. Мы были в постели, и на тебя вдруг нашло: увидел свое отражение в зеркале, решил, что это другой человек, и разбил. А потом начал сам с собой разговаривать. Я не знала что делать. Позвонила доктору — он говорит, что только утром сможет подъехать… Потом ты понемногу успокоился, а в пятницу утром просыпаюсь — тебя нет. А потом мне Алан из офиса позвонил. Как я поняла, ты на него на улице налетел, вы подрались, он тебя ударил, и ты вырубился. А потом, когда ты очнулся, он понял, что у тебя галлюцинации, и привез тебя сюда.

— Да, точно, про драку-то я и забыл.

Ну вот: то-то я понять не мог, откуда у меня шишка на затылке?

— Алан, сволочь, убил бы гада!

— Не говори так, Стив. Он тебе так помог, он сюда с тобой на «скорой» приехал. Они же тебя изолировать хотели.

— Как это? — Я уже представил себе собственную черепушку под стеклом и в разрезе.

— Это по закону полагается, если у пациента какие-то там опасные мотивы поведения. Вот, сподобились, и у тебя мотивация появилась, — усмехнулась она, с наслаждением вставив в шутку злосчастное словечко. Слава богу, узнаю прежнюю язвительную Лиз.

— Хорошо еще, что ты отбиваться не стал, когда тебя забирали. Ты хоть помнишь, что ты Алану лицо бутылкой порезал? Ты его вообще чуть не задушил.

— Ну не знаю, может быть. Но он меня уволил, Лиз! Понимаешь? Из моей же собственной компании!

— Он, между прочим, очень за тебя волнуется. А насчет вашего заседания — это было чисто деловое решение. Это, кстати, Салли все придумала. А Алан очень переживает. Он хотел к тебе зайти через пару дней… И еще он мне сказал, что не будет с тобой судиться из-за драки.

— Еще бы, уж ему-то жаловаться при таком раскладе! Лиз, он мне всю жизнь испоганил, а ты из него ангелочка делаешь.

— Господи, Стив, ты думаешь, мне легко все это?

Она смотрела мне прямо в глаза, и в ее зрачках я видел уродливое, раздутое отражение собственной головы, а за ним — пустоту, сосущий вакуум нашего отчуждения. По щеке у Лиз скатилась слезинка. Мне бы нужно было ненавидеть себя за это, но я всего лишь равнодушно следил, как соленая капелька стекает по склону напудренной щеки, и гадал, хватит ли ей массы докатиться до подбородка.

Лиз потянулась к тумбочке, вытащила из цветастой коробочки персиковую салфетку, уткнулась в нее и зашмыгала носом. Ни у кого из нас не было сил ругаться.

Обеспокоенный состоянием нашего НЗ, я спросил ее про страховку. Лиз выкинула засохшие цветы.

— Алан говорит, пуффовская страховка в «Бупе»[15] все покроет, — сказала она.

Она засобиралась, подкрасилась, чмокнула меня на прощание. Я чувствовал себя смертельно усталым. Уже в дверях она подала реплику:

— Держись, я с тобой. Я тебя люблю.

— Я тебя тоже, — устало выдохнул я.

Лиз исчезла.

А мы молодцы, между прочим: сцену в больнице за один дубль сыграли.

Спасибо доброй «Бупе»! На другой день после обеда пришел доктор Махмуд. Он уселся напротив меня и, сплетая и расплетая ноги, принялся крутить мне мозги на манер кубика Рубика. Я помогал ему под треск собственной подкорки. Доктор все добивался от меня подробного описания моего скорбного пути к нервному срыву, и поэтому я рассказал ему, как пучилась юстонская высотка и что я слышал тогда ночью у Аланова дома.

— А вы уверены, что там действительно была драка? Вы же ничего не видели. И потом, вы сами говорите, что была гроза…

— Уверен. Это не то что с высоткой, мне не показалось.

Мне трудно было подолгу на чем-то сосредоточиваться, поэтому через полчаса доктор Махмуд плавно закруглил нашу беседу.

Поразмыслив в одиночестве над своими неудачами, я пришел к выводу, что в моей жизни не было рокового неверного шага, после которого все покатилось под откос. Продвигаясь по плану-схеме моей судьбы, я всегда выбирал верное направление. Все дело было в цепочке мелких просчетов, звенья которой тянулись за мной чуть ли не с пеленочной стадии. В этом смысле мой нервный срыв был не внезапным ударом рока, а скорее неизбежной кульминацией моих трепыханий.

От транквилизатора мысли застаивались. Переход между сном и явью был все еще размыт. День и ночь были смонтированы в произвольной последовательности вроде полосок на штрих-коде. Проспав больше часа, я чувствовал себя космонавтом, пролежавшим в капсуле целый световой год. Двойные стекла не пропускали в палату шум машин на Марилебон-роуд, в тишине слышно было только ровное гудение кондиционера. Оно было похоже на отдаленный шум большого двигателя. Казалось, что палата — это космический корабль, плывущий сквозь вселенную в поисках утраченного рассудка.

На другое утро в голове у меня малость прояснилось, и я предпринял вылазку в коридор. Отделение занимало весь третий этаж. Коридор, от которого ответвлялись штук тридцать персональных палат, кольцом огибал кухню, консультационные комнаты и сестринскую, составлявшие ось всей этой конструкции. Окна в них выходили в центральный колодец, весь перетянутый венами труб, полутемный, заросший сажей вперемешку с голубиным пометом.

По дороге я встретил нескольких коллег и понял, почему доктор Махмуд довольно оптимистически оценивает перспективы моего выздоровления. Я облегчал душу в мужском туалете в другой половине здания, когда в кабинке неподалеку раздался погребальный вой. Это был уже не плач, это был вопль муэдзина из Джонстауна.

Я покричал через дверь, но никто не ответил. Тогда я постучался, но было заперто. Под нарастающие переливы я взобрался на унитаз в соседней кабинке, заглянул за перегородку и увидел старика, замершего по стойке смирно. Он был абсолютно голый, его одежда, сложенная с безупречностью оригами, лежала рядом на крышке унитаза. Старик выл страшным, невозможным воем, из его зажмуренных глаз катились слезы. Я покричал ему, попытался тронуть его за плечо, но не дотянулся. Тогда я пошел в сестринскую и объяснил там, в чем дело.