На этом свете - Дмитрий Филиппов

После этой ссоры Габито будет выходить из кабинета только к завтраку, обеду и ужину. Спать он будет ложиться глубоко за полночь, не будя жену ради минутной близости. Зов плоти притупился, голод по женскому телу перестал быть таким острым, как раньше, и это тоже был знак свыше.

Посторонние мысли редко его отвлекали. Все силы, все внимание и мастерство оказались подчинены одной-единственной цели: правильно записать те строки, что буквально вываливались из бешеных глаз. Только один раз за весь год работы Габо вспомнил уничижительное письмо, составленное от имени председателя редакционного комитета издательства Losada Гильермо де Торре, одного из ведущих литературных критиков Испании, приходившегося к тому же зятем самому Борхесу. В письме литературный критик отмечал несомненный поэтический дар начинающего писателя, но при этом утверждал, что как романист писатель будущего не имеет. И еще в циничной форме предложил Габо сменить род занятий… Да, это письмо пятнадцатилетней давности Габо запомнил на всю жизнь. Именно тогда он пообещал самому себе, что однажды напишет величайший роман столетия.

Самым лучшим днем недели был тот, когда Габито встречался с Перой Арайсой. Этой миниатюрной машинистке он отдавал очередную порцию романа – машинописные листы со сделанными от руки правками, которые она перепечатывала начисто. Мог сложиться трагически их первый день сотрудничества: Пера, возвращаясь домой, чуть не попала под автобус. Первые листы рукописи разлетелись по мокрым улицам осеннего Мехико.

Хуана хоть и пролила масло на мостовую, но уже сами ангелы небесные простерли над романом свои белоснежные крылья. Пера собрала намокшие страницы. Все до единой.

Замысел! Не надо быть провидцем, чтобы понять: роман зрел в нем всю его сознательную жизнь. Лет с трех, когда пугливый ребенок начал кожей впитывать атмосферу великого дома. Его дед, полковник, герой Тысячедневной войны, жестокий либерал и настоящий мужчина, выстрадал миф этого дома: укладом, поступками, изменами, кровью родной земли.

Тридцать восемь лет – ровно тридцать восемь лет, минута в минуту – понадобилось Габо, чтобы дожить до первой строчки своего романа.

Он вез семью на отдых в Акапулько. Август в тот год выдался прохладным. Габо вел машину, подставляя лицо порывам ветра, и вдруг в голове ясно и четко родилась первая строчка. Она свалилась с неба, паяльником своей простоты прожгла сознание, и Габо понял с первых же секунд: никуда ему от этой строчки не деться. А вслед за ней рухнул на него весь роман – невидимый, но осязаемый, будто надиктованный. Стройный, великолепный, магический и такой простой. Словно в трансе, Габито затормозил у обочины и, ни слова не говоря семье, развернул свой «опель» и поехал назад, в направлении Мехико, в направлении письменного стола.

Только самый близкие друзья понимали его порыв. Альваро Мутис и Кармен, Хоми Гарсиа Аскот и Мария Луиса одалживали деньги, кормили обедами, приходили в гости практически каждый вечер. Они приносили нежное сливовое вино и требовали: читай! Только читай! Не останавливайся! И Габо, не умея скрыть дрожь в голосе, читал им о войне, о сладострастии, о семье, о человечестве.

Он плакал, просыпаясь ночами, от неумения вместить все, что разрывало его душу. Знаменитый журналист своей страны, успешный редактор двух крупных журналов в Мехико, Габо отказался от всего и от всех. Он знал цену своему озарению. Можно всю жизнь быть писателем, творить рассказы, выдумывать случаи и сюжеты и никогда не сподобиться подобного откровения.

Двенадцать месяцев, ровно двенадцать месяцев он не выходил из своего кабинета, работал как проклятый по восемнадцать часов. Но сама работа была в удовольствие. О, эта мучительная радость творчества! Что может ее заменить? Нет в природе равноценных наркотиков.

Последняя июльская ночь была душной и мокрой. Не спасали даже раскрытые настежь окна. Габо остался спать в своем кабинете, на стареньком дерматиновом диване, и ему приснилась Тачия Кинтана.

Промозглая парижская зима 1956 года. Аустерлицкий вокзал. Пять минут до поезда на Мадрид.

Они бежали с Тачией во всю прыть, толкая случайных прохожих, сбивая тележки с багажом. Тачия едва успела запрыгнуть в вагон, как поезд тронулся. Габо, тяжело дыша, пошел следом. Он просто шел следом и смотрел на возлюбленную, ни слова не говоря. И вот уже перрон должен кончиться и поезд по всем правилам обязан набрать ход, но ничего не происходит. Габо идет и смотрит на Тачию, она на него, а поезд как будто принимает правила игры, подстраивается под ритм шагов несчастного человека. Вдруг Тачия говорит: «Смотри»! Она наклоняется и открывает застежки коричневого чемодана… Черт возьми, это его чемодан! Габо привез его из дома и никогда с ним не расставался. Никогда! Он и сейчас должен лежать под кроватью его комнатушки, набитый вещами и рукописями… Тачия открывает чемодан и достает младенца. «Смотри»! Поднимает его над головой. Совсем голый мальчик на декабрьском морозе. Машет ручками, чему-то улыбается и не чувствует холода. Их не родившийся сын.

«Смотри»!

Тачия начинает хохотать. Ее короткие курчавые волосы почему-то становятся сальными, завитушки блестят и топорщатся. А поезд, вспомнив о законах физики, набирает ход. Резко гудит свисток. Паровоз дышит серым дымом и гарью. И Габо уже бежит, не поспевая за поездом. Тачия прижимает к себе младенца, начинает что-то ласково нашептывать ему на ухо, не обращая на Габито никакого внимания… И еще темнеют ее старенькие джинсы – набухают кровью в районе промежности. Кровь капает на подмостки вагона, но Тачия не видит этого. Она увлечена ребенком. И лишь в последний момент, когда Габо, задыхаясь от бега, спотыкается на ровном перроне, она кричит ему: «Берегись, Габо! Берегись! Это слишком сильный ветер! Это ураган!»

Поезд убегает вдаль, и тут же крепчает ветер. Сначала с силой бьет в лицо, потом раскачивает фонари на столбах, добирается до щитов с расписанием. Габо уже с трудом держится на ногах, всем существом наклоняясь навстречу его порывам, но ветер жестче, сильнее, мощнее; что ему слабый человек. Над городом закручивается вихрь, срывает крыши домов, поднимает в воздух автомобили, вырывает с корнем деревья. И вот уже сам Габо, отчаявшись слиться с перроном, отрывается от земли, переворачивается несколько раз и взмывает в небо, уносимый в никуда грозным потоком вселенского воздаяния…

Он просыпается в холодном поту и с плотно стиснутыми зубами. Не успевая осмыслить пробуждение, Габо бросается к печатной машинке и начинает в спешке бить по клавишам. Теперь он знает, как закончить роман. Габо работает несколько часов подряд. Он не слышит, как просыпается Мерседес, как собирает детей в школу и готовит завтрак. Габо ничего не слышит. Глаза его горят сумасшедшим блеском, рот кривится в усмешке, с нижней губы свисает теплая, тягучая слюна…

В одиннадцать часов утра Габо дописывает последнее предложение и ставит точку. Роман закончен. Без сил он сползает на пол, обнимает ножку стола и начинает тихонько плакать. Многомесячный нарыв в сердце рассасывается. И в какой-то момент Габо не достает сил сдерживать рыдания, он давится ими и начинает выть во все горло – первый раз в жизни.