Утоли моя печали - Борис Васильев

С первым весенним солнцем Москва бурно воспряла от затяжной зимней спячки. Перекрашивали фасады зданий на тех улицах, по которым, согласно высочайшему Рескрипту, должен был проследовать государь. Сооружали триумфальные арки и обелиски, полные русской исторической символики. Провели электрическое освещение по всей Тверской от Брестского вокзала, который москвичи упорно называли Смоленским, до Красной площади. Повсюду развешивали яркие панно и транспаранты, заколачивали, приколачивали и переколачивали заново, и перестук топоров не умолкал уже ни днем ни ночью.

В традиционно неспешной, почти сонной первопрестольной разом вскипела невиданно активная деятельность. И Наденька не могла, просто не имела права не увидеть внезапного и очень азартного взрыва искреннего энтузиазма москвичей.

«Третьего апреля состоялось торжественное перевезение Императорских регалий из Зимнего Дворца в Москву в Оружейную палату перед священным коронованием Их Императорских Величеств.

По высочайше утвержденному церемониалу в Зимнем Дворце в третьем часу дня собрались высшие чины Двора и сановники, назначенные для принятия и перевезения Императорских регалий. В Бриллиантовой комнате Дворца регалии были выданы сановникам министром Императорского Двора графом Воронцовым-Дашковым и чинами главного дворцового управления и Кабинета Его Величества. Блестящий кортеж двинулся из Бриллиантовой комнаты через дворцовые залы на посольский подъезд.

При выходе кортежа на посольский подъезд караул главной гауптвахты встал под ружье и отдал честь. У подъезда находились придворные парадные кареты, запряженные цугом в четыре лошади каждая.

Парадный кортеж выехал из дворцовых ворот в предшествии трубачей эскадрона Кавалергардского Ея Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полка. За ними следовали два ряда кавалергардов, конюшенный офицер и три конюха верхом. Далее: две четырехместные кареты, запряженные четверкою лошадей цугом, с камер-юнкерами и камергерами, назначенными предшествовать Императорским регалиям; парадный фаэтон с двумя церемониймейстерами и фаэтон с верховным церемониймейстером. В предшествии парадных экипажей, в которых везли Императорские регалии, ехали верхом конюшенный офицер, два младших берейтора и три придворных конюха. Всех карет с Императорскими регалиями было шесть. В первой везли малую цепь ордена Святаго Андрея Первозванного Государыни Императрицы Александры Феодоровны; во второй – большую цепь ордена Святаго Андрея Первозванного Государя Императора; в третьей – Державу; в четвертой – Скипетр; в пятой – малую Корону Государыни Императрицы Александры Феодоровны и в шестой – большую Корону Государя Императора. Впереди каждой кареты ехали верхом по два вершника, а по сторонам – по два кавалергарда с обнаженными палашами. Шествие замыкал взвод кавалергардов в блестящих кирасах с белыми орлами. Красивою, длинною лентой тянулось это шествие по всему Невскому проспекту среди многочисленной толпы, стоявшей непрерывными шпалерами на всем протяжении кортежа.

В три часа тридцать минут дня парадный кортеж вступил в ворота Николаевского вокзала. Войска взяли на караул. Регалии были внесены в Императорские покои и затем были уложены в особые ящики командированными от Кабинета Его Величества чинами. В семь часов тридцать минут вечера особым экстренным поездом регалии были отправлены в Москву в сопровождении генерал-адъютанта Гершельмана».

– УФФ!

Этот газетный отчет прочитал вслух Варваре, Роману Трифоновичу и забежавшему выкурить сигару да перевести дух Федору Ивановичу капитан Николай Олексин.

– Представляю это волнующее зрелище, – задумчиво улыбнулась Варя. – С детства любила парады.

– Высокоторжественный акт, – строго поднял палец генерал. – Мы еще раз поразим мир мощью и блеском России.

– Красивая обертка совсем не означает, что внутри непременно должно находиться нечто высококачественное, – усмехнулся Хомяков. – У каждого века свой блеск и своя мощь. И мне думается, что в грядущем двадцатом столетии блеск и мощь России будут измеряться совершенно иными качествами.

– Как всегда, уповаешь на революцию?

– Уповаю единственно на разум человеческий, Федор Иванович. То, что с таким восторгом живописует газета, есть всего-навсего последние судороги давно состарившегося русского самодержавия. Ты можешь себе представить нечто подобное, скажем, в Америке? Нет, разумеется, потому что Америке повезло обойтись без средневековья. И она войдет в век двадцатый без ржавых кандалов прошлого и побежит, побежит!.. А мы поплетемся за нею. С форейторами, берейторами и кирасами с белыми орлами.

– У России – свой путь, – строго сказал Олексин. – Свой, Роман Трифонович, особый и осиянный.

– Опять сказка про белого бычка на осиянном лугу, – вздохнул Хомяков. – Бог с тобой, генерал, ты же не на сборище записных патриотов. Это тропинки бывают особыми, а магистральное направление прогресса – одно для всех народов.

– Но национальные традиции, Роман, – сказал Николай. – Народ без исторических традиций превращается в толпу ванек, не помнящих родства своего.

– А что считать традициями, капитан? Форму или содержание? Форму проще и нагляднее: понимания не требует. Гавриил, светлая ему память, пустил себе пулю в сердце, потому что не мог ни понять, ни тем более простить государя Александра Второго, предавшего, с его точки зрения, болгарский народ. Это – традиция чести. Содержания, а не формы. Любимый порученец Михаила Дмитриевича Скобелева – перед тобою сидящий Федор – чуть мне физиономию не расквасил за то, что мои компаньоны, в аду бы они сгорели, моим именем скобелевских солдат червивой мукой кормили, пока я в отъезде был, и для него это оказалось вопросом чести. «Солдатский рацион есть честь всей России!» – так он мне тогда заявил и был абсолютно прав. Забота о подданных своих есть великая честь и великая традиция, а не парады с иллюминацией.

– Да кто же с тобой спорит, кто спорит, – вздохнул Федор Иванович: упоминание о «белом генерале», кажется, не очень-то пришлось ему по душе. – Ты сказал то, что само собой разумеется, зачем же сотрясением воздухов заниматься?

– Знаешь, порою это просто необходимо. В застойном воздухе уж и дышать-то нечем стало. Реформы тихохонько свернули, а что получили? Забыл голод девяносто первого? Вот чем оказался весь наш «особый путь».

– Ну, это, так сказать, случайное явление, – проворчал Федор Иванович. – Это крайность, зачем же ее принимать в расчет?

– А голод был страшным, – вздохнула Варвара. – Я знаю, в Комитете помощи голодающим работала.

– Зато кирасир с гусарами развели, – непримиримо проворчал Хомяков.

Беззвучно вошел Евстафий Селиверстович.

– Кушать подано, господа.

За обедом поначалу все чувствовали себя несколько неуютно, как то всегда бывает даже после незначительных семейных размолвок. Однако за десертом поднаторевший в сглаживании острых углов когда-то боевой, знаменитой скобелевской выучки офицер, а ныне – придворный генерал Олексин первым решился взять разговор в свои руки.