Победитель, или В плену любви - Элизабет Чедвик (Англия)

Арнауд окинул его долгим взглядом; затем его ресницы задрожали, он кивнул и сделал приглашающий жест.

— Входите… Она ждет…

— Да, сэр.

Напружинив спину, Александр прошел вглубь и откинул перегородку-штору. Повитуха уже собралась выпроводить постороннего, но разглядела рясу и крест, сверкающий на груди, и с поклоном пригласила его войти. Передник ее был перепачкан кровью, руки блестели от масла.

— Вы слышите, госпожа Клеменс? Пришел священник.

Женщина, распростертая на ложе, открыла глаза и прошептала:

— Как темно… Я не вижу его…

Александр прошел мимо повитухи и ее помощницы и стал на колени у самого ложа Клеменс. Отблеск свечи придавал ее лицу неестественную желтизну. Прямые волосы были темны от пота; пальцы терзали покрывало — леди пыталась удержать крик.

— Я здесь, — негромко сказал Александр. Он чувствовал неловкость и боязнь, но знал, что не должен это показывать. Да, он не избрал путь служения, но в этот миг он был представителем Господа.

Клеменс, кажется, его не узнала. Жилы на тонкой шее напряглись; она мучительно стремилась сохранить ясность сознания перед лицом смерти.

— Мне во многом надо признаться, — слабым голосом сказала она, — а времени так мало…

Александр жестом велел повитухам удалиться и сказал Клеменс, возможно, потому, что не считал себя вправе выслушать ее покаяние:

— Берегите силы. — Он же ведь был священником не более, чем все остальные, ожидающие за полотняной перегородкой, но все же не мог отступить. Ее синие глаза, наполненные страданием, смотрели на крест, умоляя о спасении. — Нет нужды в полном признании. Бог все видит и знает. Вы раскаиваетесь в своих грехах? — спросил Александр дрогнувшим голосом.

Клеменс почти улыбнулась, но боль и слабость оказались слишком велики.

— Не во всех, — сказала она.

— Есть ли смертные грехи на вашей совести?

— Нет…

Александр снял крест с шеи, дал ей поцеловать, а затем вложил в тонкие пальцы. Затем открыл флягу, помазал пальцы и начертал крестное знамение на ее липком от пота лбу, и прочитал все необходимые латинские слова.

Клеменс издала вздох облегчения и крепко сжала крест, и тотчас по телу прошла волна судороги.

— Позвать повитух? — спросил Александр.

Она посмотрела на него, и, видимо, зрение прояснилось, потому что она узнала того, кто стоял на коленях у ее ложа.

— Александр… — прошептала она.

— Отец Руссо не… не мог прийти.

— И не нужно… — прошептала она. — Вы, по крайней мере, трезвый и знаете слова… — Клеменс судорожно сглотнула, и из-под опущенных век полились слезы. — Я подумала, что получить еще один шанс — это слишком хорошо…

Она прикусила нижнюю губу, борясь с болью; жилы на шее вновь напряглись.

— Ребенок лежит поперек матки, а послед — под ним… Повитухи больше ничего не могут поделать… Позовите мужа и дочь… У меня совсем мало времени…

В предрассветной тьме дождь прекратился, и наступила тишина. В горячем пламени свечей Манди стала на колени у смертного одра матери и оцепенело смотрела на тело, которое они с повитухами обмыли и обрядили. Женщины уже ушли, чтобы хоть немного поспать до пробуждения лагеря.

Никогда прежде Манди не чувствовала себя такой одинокой. Отец растянулся на полу возле покойной в оцепенении от напитка и печали. Предполагалось, что Харви будет за ним присматривать, но Харви тоже храпел, как медведь.

Даже теперь, прикасаясь к бездыханному телу, Манди все еще не могла осознать, что мать мертва. Только несколько часов назад они вместе собирали вещи, готовясь к новой жизни. Ничто не предвещало, что этот день окажется последним земным днем для Клеменс.

Повитухи сказали, что такое иногда случается: неправильное положение плода и сильное маточное кровотечение за месяц-другой до времени нормальных родов приводит к гибели плода и матери. Они сочувствовали, но как-то обычно, наверное, потому, что им приходилось слишком часто сталкиваться со смертельными случаями.

Манди коснулась безжизненной руки матери. Маленькая, меньше ее собственной, с крошечными, почти детскими пальчиками… Стройное, гармоничное тело и прозрачная кожа странно контрастировали со вздутым животом, все еще заполненным младенцем, который и убил ее. Повитухи сказали, что не было никакого смысла делать кесарево сечение — ребенок в таких обстоятельствах всегда погибает.

Глаза Манди были полны гнева и печали.

Занавеска поднялась, и Александр спокойно проскользнул во временную усыпальницу. Он выходил, пока женщины обмывали и обряжали покойницу. Теперь он присел рядом с Манди; его желто-карие глаза смотрели печально и устало. Манди отметила непроизвольно, что его дыхание — это чувствовалось в замкнутом пространстве — было чистым и свежим, свободным от винных паров. Рясу бенедиктинца он сменил на рубашку, шоссы и зеленую тунику, сшитую Клеменс еще весной.

Манди сглотнула ком, стеснявший дыхание, и, откинув крышку дорожного ларца, стоявшего у смертного одра, достала золотой крест с аметистами.

— Вчера мы с ней говорили о том, что впредь будем жить под надежной крышей, — бормотала девушка безутешно, возвращая драгоценность ему. — Она смеялась и была исполнена надежд…

Александр надел шнурок на шею и спрятал крест под рубаху.

Затем протянул руку и возле смертного одра матери прикоснулся к теплой ладони ее дочери.

— Ну почему она не смогла получить то, что хотела? Почему ее забрали на небеса? Неужели Господь Бог столь ревнив? — Она смотрела Александру в глаза, требуя ответа.

Он молча покачал головой. Зачем говорить, что он не священник, что произошедшее несправедливо и жестоко? Ничто сейчас не ослабит ее боль. И Александр просто сидел рядом с нею; и вот уже ночь перетекла в рассвет, и первые аккорды утреннего хорала зазвучали над лагерем турнирщиков, возвещая наступление нового дня.

Когда Манди забрала руку у юноши, глаза ее были сухи.

— Эта жизнь убивает и калечит всех, кто живет ею, — сказала она горько и продолжила с выражением мрачной решимости. — Но меня она не убьет.

Бертран де Лаву был багроволиц и тучен, с редкими волосами песочного цвета и остроконечной бородкой. Его владения, унаследованные от дяди, старика, который умер, не оставив прямых наследников, лежали на реке Эпт, в междуречье Гурнэ и Жизора. Бертран, истосковавшийся без настоящего дела, принялся рьяно расширять границы.

Его сюзерен Ричард Львиное Сердце еще томился в немецком плену, ожидая выкупа, который все никак не прибывал. Бертран воспринял это как ниспосланную Богом возможность отказаться от прежней вассальной преданности и признать сюзереном короля Франции, Филиппа. А это фактически означало войну с Амоном де Ругоном, на плодородные поля и водяные мельницы которого Бертран давно точил зубы. Следовательно, требовались наемники, которые станут сражаться за плату, принося ему новые земли.