Половина неба - Станислав Львовский

Вожатая отряда Марина, будущий юрист, прокурор, морщилась, но победители олимпиад в целом хлопот доставляли не то, чтобы много, оставалось время и на флирт со вторым вожатым, Валерой, и на ночные шашлыки с педагогическим составом. Иногда туда убегала и Наташа, оставляя нас одних в ночи колдовать над метол-гидрохиноновым проявителем и фотобумагой «Бромпортрет», — венгерской «Forte» в «Орлёнке», конечно, не водилось. «Нас» — это меня и Таню, мою ровесницу, юного историка. Она, киевлянка, дошла до всесоюзной олимпиады, где её на полкорпуса обошёл отдыхавший с нами же строгий мальчик Слава, в будущем известный политолог, автор книги «Империя и модернизация», — книгу в английском переводе я увижу через много лет на полке то ли Barnes&Noble, то ли Asia Books — и вспомню эту историю благодаря редкой, ни на что не похожей Славкиной фамилии.

Теперь мне кажется, что фотография Тане вовсе не была интересна, а был интересен ей, скорее, я. Ну и возможность нарушать распорядок. Я чувствовал это, но все равно подолгу рассказывал ей о псевдосоляризации и композиции кадра. Она покорно слушала и даже, обзаведясь к тринадцати годам определённой женской мудростью, задавала вопросы, стараясь садиться ко мне поближе и водя пальцем над фотографиями (дотрагиваться до бумаги я ее быстро отучил). Я жалел, что не мог показать ей Картье-Брессона и фотографии Рима, сделанные Джиной Лоллобриджидой — оба альбома можно было брать в читальном зале районной библиотеки, в Москве, — я так и делал, как минимум дважды в неделю. Как мог, я пересказывал ей содержание фотографий. Безнадёжное это занятие натренировало во мне способность писать «изложения по картинам», за которые я неизменно получал оценку 5/4, - пара необходимых запятых каждый раз закатывалась куда-то под парту, — и не представляю себе, какие уж там образы складывались у Тани в голове, да и слышала ли она хоть что-нибудь. Я и сам иногда слушал свой голос как чужой, потому что больше всего меня интересовало, как к вечеру от прохлады встают дыбом волоски на Таниной руке и как в свете красного фонаря от ее не слишком складного девчоночьего тела остается только абрис, неожиданно женский, с какими-то изгибами и провалами, по которым гладко скользило мое сердце.

Марина постоянно подшучивала над нами, дразнила «женихом и невестой», я же угрожал ей, что если она будет делать это при всех, я снова с ней заговорю при всех о Солженицыне. Это я однажды уже проделал — не чуя плохого, совершенно случайно, просто к слову пришлось. Марина несколько побледнела и попыталась закруглить разговор, но я не унимался. Тогда она вытащила меня на веранду корпуса и стала так шипеть, что я немедленно, не пытаясь протестовать, заткнулся. Зато против «жениха и невесты» у меня теперь имелся действенный приём, — хотя один раз с той же Мариной неожиданно состоялся у нас разговор по душам, должно быть, сильно тронувший ее и несколько просветивший меня в вопросах женской психологии.

Так вот, сад земной, апрельское утро, после завтрака я сидел на скамеечке и читал по-английски «Алису в стране чудес», понимая, конечно, примерно половину, но упорствуя. Кроме всего прочего, меня сильно подгоняло соображение, что автор был математиком и фотографом. Я уже успел рассказать Тане историю о том, как английская королева, придя в восторг от приключений маленькой девочки, попросила принести ей остальные книги того же автора — и получила огромную стопку монографий. «Получите, называется. Надо было математику учить, Ваше Величество,» — говорил я, а Таня ахала и, заметим, в ответ не заваливала меня историческими фактами касательно королевы, наверняка хорошо известными ей, юному историку. Женская мудрость, именно. Прямо над головой у меня висел громкоговоритель — они везде висели, считалось, видимо, что без постоянного звукового фона дети заскучают и начнут думать о чём-нибудь неправильном. По громкоговорителю трубили подъём и объявляли скорбным голосом отбой, передавали новости и, — как правило — музыку. Десятичасовой выпуск новостей начался со слов «Чернобыльская АЭС», «четвертый энергоблок», «опровергает», через плохой шипящий динамик было не разобрать, да, в общем, не особенно и хотелось, я застрял в середине главы, пытаясь понять какую-то очередную шутку, основанную на игре слов, ни одного из которых я не знал, а словаря под рукой не было.

— Марк, Марк, — Таня ко мне бежала по дорожке от корпуса, — Марик! Ты слышал??

— Что такое, Танька, что слышал?

— Авария там, авария на атомной станции, в Чернобыле, это же близко к Киеву, а я не могу своим дозвониться.

— Подожди, а ты расслышала, что по радио говорили?

— Они говорят, ничего страшного, а больше я ничего не понимаю. Какие-то замедлители вынули по ошибке, это что вообще?

Я знал что такое замедлители, идея их вынуть из реактора мне не нравилась. С другой стороны, было непонятно, как это можно сделать по ошибке. Она взяла меня за руку и смотрела выжидательно, свежая царапина на плече наливалась розовым, я совершенно не представлял себе, что делать, но все-таки сказал:

— Так, хорошо, пойдём попробуем позвонить ещё раз, — и она пошла, так и не выпуская моей руки, и к телефонам-автоматам, возле которых уже стояли пять-шесть человек киевлян и пара особо нервных девочек из других городов, пришедших на всякий случай, — и так, за руку, мы и простояли полчаса, пока телефонистка не дала нам Киев, и никто не сказал нам про жениха и невесту, ни слова.

Таня закричала в трубку: «Папочка, папочка!», я смотрел на солнце, ладонь была потной и горячей, я чувствовал себя совершенно удивительным образом: что-то очень мужское было в том, чтобы опекать не привычную Машку и не Лелю, двоюродную сестру, с которой мы ездили в пионерские лагеря каждое лето, а совсем чужую девочку, прибежавшую ко мне за помощью, когда ей нужно было на кого-нибудь опереться. Я спрятал ладонь в карман, Таня ссутулилась над трубкой, и сквозь желтый трикотаж футболки проступили завязочки от купального лифа и крупные, круглые позвонки. Из будки она вышла успокоенной, папа сказал, что ничего не происходит, совершенно ничего страшного, тепло, солнце, всё в порядке, на майские они с мамой собираются на дачу сажать картошку и чтобы она не беспокоилась и отдыхала себе. Через месяц про эту дачную киевскую картошку уже ходили легенды и анекдоты — как хохол себе в картофелине дом построил, как все клубни покрылись чешуей, как поевшие ее свиньи слепли или рожали поросят с шестью ногами, — но тогда мы успокоились себе — и успокоились, и громкоговоритель хрипел над нами, что ничего особенного, жертв нет, и думать, следовательно, было не о чем.

— Ну вот видишь, — сказал я ей, когда мы вышли из директорского корпуса. — А ты боялась.

Таня вдруг остановилась и посмотрела на меня, склонив голову на бок. Я засунул руки в карманы, не понимая, должен ли я снова взять ее ладонь в свою — или теперь, когда опасность миновала, эта идея покажется глупой и смешной. И вдруг она спросила:

— Можно, я тебя обниму?

И тут же обхватила меня руками, положила голову мне на плечо. Её коротко, чуть не ёжиком остриженные волосы пахли морем и яичным желтком, а ещё почему-то чуть-чуть солодом. Я осторожно положил ладони ей на спину, — круглые позвонки, завязочки от купальника, — и через футболку почувствовал, какая у неё горячая кожа, сгорела вчера, наверное, на волейболе. Мы постояли так секунд десять или двенадцать, я думал, что будет, если нас кто-нибудь увидит, и эта мысль почему-то не пугала меня, а отдавалась теплом вдоль позвоночника, а Таня, наконец, отпустила меня, и я отпустил ее тоже.