Без гнева и пристрастия - Анатолий Степанов

Борзенков деликатно отошел к своему «козлу». Андрея Петровича разбирало тихое и вполне понятное любопытство.

— Если не секрет, почему МУР этот случай заинтересовал?

— Не МУР, а меня, — честно признался Смирнов. — А МУР по моей просьбе малость официального туману подпустил, чтобы мне помогли.

— Ну а вам-то зачем? — недоумевал Андрей Петрович. И понятно: зачем пенсионеру в опасную заваруху по своей воле лезть?

— Дружок у меня пропал. Вот и ищу, — опять же не соврал Смирнов. — Худо, когда друг пропадает, Андрюша. Поехали?

Борзенков и Андрей Петрович забрались в свой «газик» и ждали, когда Смирнов на своем «гранд чероки» тронется с места. Тылы на всякий случай решили прикрыть.

Смирнов перегнулся через сиденье и перетащил себе на колени любимую Жоркой адидасовскую сумку, дернул молнию и извлек пластиковый пакет. Все на месте. Куртка цвета хаки, черные джинсы, высокие кроссовки, трикотажная черная рубашка-свитерок — привычная сырцовская униформа. И исподнее, естественно.

Смирнов из-под сиденья извлек кольт и припрятал его среди одежды. Проделал все это, склонившись к полу и не поднимая головы. Надо думать, что менты ничего подозрительного в его поведении не заметили.

На главную площадь райцентра Мельники вырулили как положено: впереди «чероки», сзади — охраной — милицейский «газик». Прибились у местного супермаркета, затормозили и вылезли из своих машин одновременно.

— Вы после больницы нас навестите? — демонстрируя вежливое гостеприимство, поинтересовался Андрей Петрович.

— В зависимости от обстоятельств, — неопределенно ответил Смирнов и в свою очередь спросил: — Фруктишек каких-нибудь где мне купить, Андрюша?

— Да прямо здесь, в супермаркете, — обрадованно сообщил опер. И вдруг через паузу: — А если это не он?

— Кто — не он? — не понял Смирнов.

— Не ваш друг, а просто посторонний.

Смирнов быстро глянул на Андрея Петровича.

— В любом случае, дорогой ты мой Андрюша, в больнице лежит тяжело раненный человек, которому, скорее всего, никто фруктов не носит.

— Умыли, — признался Андрей Петрович. — Поделом. А вы все-таки зайдите после всего к нам, Александр Иванович, а? Ждать будем.

Поворачиваясь к открытой дверце своего американского вездехода, чтобы вытащить адидасовскую сумку, Смирнов бросил взгляд на противоположную сторону площади. Темно-красная «десятка», которая тащилась впереди «чероки» от обрыва, исчезла. Ее место заняла темно-синяя «девятка». Класс явно невысок.

Не было никого в офисе туристического агентства «Гольфстрим», за исключением трудолюбивого директора, который, развернувшись вместе с креслом, бессмысленно смотрел в окно. Зазвонил наконец телефон. Директор вертанулся на сто восемьдесят градусов. Положил обе руки на сияющий стол, но сразу трубку не снял. Дождался четвертого звонка. Спросил яростно:

— Ну!

— Он пошел в больницу.

Директор Денис Ричардович молчал, прикрыв глаза. Страшно молчал. Для того, кто позвонил. Помолчав, директор сказал:

— Ты понимаешь, что ты сделал?

— Понимаю, — безнадежно подтвердила трубка.

— Понимаешь, что фуфель слепил, сучара греховная?

— Понимаю.

— Понимаешь, что я тебя по уши в землю вобью и в ноздрю цветочек вставлю?

— Понимаю.

— Как дальше жить собираешься?

— Старик его сегодня наверняка заберет и в Москву потащит.

— В каком он состоянии?

— Так откуда же я знаю!

— Узнай, прежде чем начинать. А начинать придется с сегодняшнего дня: мне они, фраерок парнокопытный, напрочь не нужны. Сколько у тебя там людишек?

— Со мной десять. В трех машинах.

— Должно хватить. Понимаешь, таракан? Должно!

— Прости меня, Хан.

— Если хорошо потрудишься, завтра прощу.

Главврач Юрий Серафимович улыбнулся и спросил:

— А почему не сразу к нему?

— Боюсь, — признался Смирнов.

— Бояться нечего. — Юрий Серафимович вылез из-за стола и устроился в кресле напротив отставного полковника. Видимо, главврач обосновался в Мельниках надолго: кабинет был обжито-уютен, домашний такой. С любимыми мелочами кабинетик. — В принципе, он физически вполне здоровый человек. Ожоги были поверхностные, не ожоги даже, а, как бы попроще выразиться, опальности, что ли. А вывих, если он не привычный, утихомиривается в три дня. Смотрю на него и удивляюсь: как он сумел, почти в беспамятстве, из такой безнадеги выбраться?!

— Ну а как он сейчас в психическом плане? — стараясь быть на уровне, коряво выразился Смирнов. — Вспомнил хоть что-нибудь?

— Ни хрена! — почти радостно заявил Юрий Серафимович. — Меня этот случай крайне заинтересовал.

— Меня тоже, — на ясном глазу признался Смирнов. Типовая больница, одинаковая и в Адлере, и в Находке, и в Моршанске. Двери, двери, закуток для дежурной, опять двери. И у торцового окна напротив сортира и пожарного ящика — бокс.

У бокса остановились. Юрий Серафимович глянул на Смирнова лукаво.

— Вы готовы, Александр Иванович?

— А черт его знает!

— Тогда пошли.

Человек смотрел в потолок. На шум открываемой двери обернулся и встретился глазами со Смирновым. Без эмоций смотрели и смотрели.

— Не он, — твердо заявил Смирнов. — Это не он! — Поставил сумку на пол, прожурчал молнией, вытащил три пластиковых кулька с бананами, виноградом и апельсинами, поставил, с трудом уместив, на тумбочку и пожелал: — Пожуешь винограду, может, вспомнишь что. — Человек неотрывно смотрел на него. — Говорить-то можешь, парень?

— Могу, — хрипловато ответил паренек.

— Уже слава богу.

— Значит, не он? — непонятно-угрожающе спросил Юрий Серафимович.

— Нет, не он, — даже с вызовом подтвердил Смирнов. Человек вновь повернулся на спину и вновь уставился в потолок.

— Вам нехорошо? — спросил врач.

— Мне хорошо, — сказал потолку человек.

Смирнов осведомился о нем как об отсутствующем стремительными вопросами:

— Он что — так и лежит? И в сортир не ходит? А если ночью пожар?

— И сидит, и стоит, и ходит. Сию же минуту — привычный депрессивный минор. Ну а насчет пожара… — Юрий Серафимович призадумался и весьма находчиво ответил: — Типун вам на язык.

— Заслужил, — признал свою промашку Смирнов. — Когда стемнеет, чем он занимается? Ведь надо же человеку чем-нибудь заниматься. Вот так в потолок смотрит?