Клуб бессмертных - Владимир Лорченков

Нет, мы вовсе не считаем, будто то, чего нельзя потрогать и чего нельзя увидеть, понюхать или попробовать, не существует. Мы просто считаем, что споры об этом том, чего нет, не имеют смысла. У нас, мух, заведено так. Каждый видит и представляет то, чего нет, таким, каким он хочет себе это представить. Мухи никогда не спорят о совести или форме Бога, о природе грозы или происхождении мира. И вовсе не потому, что у них не хватает мозгов об этом спорить. Напротив.

Им хватает мозгов об этом не спорить.

И это выгодно отличает нас от людей. В том числе и от Аристотеля, который пытается определить то, что есть (количество лапок мухи) методом, применимым лишь к тому, чего нет (форме Бога, к примеру). Меня это, честно говоря, бесит. И Аристотель бесит. Не понимаю, за что вы почитаете его? Почему объявили его великим философом? Он же часто ошибался. Более того, он почти всегда оказывался неправ! Он ошибся с определением человека, он накуролесил в «Поэтике», он ни черта не понял в природе власти, о которой так любил рассуждать. Все его доводы, выводы и даже предпосылки были изначально ложны в лучшем случае, а в худшем – извращены им самим же. Хотя, кажется, мое отчаяние наиграно. Я прекрасно понимаю, за что вы считаете Аристотеля великим философом. Примерно за то же, за что почитал себя великим философом сам Аристотель.

Просто он был одним из первых, кто провозгласил себя таким.

Они пошли по дорожке между кустарниками, а я полетела следом. Не знаю, что на меня нашло: и слушать противно, и дослушать хочется. Я кружилась над его лысиной и все ждала, когда он ляпнет очередную глупость о мухах. Не прогадала: Аристотель как раз заговорил о лапках. Кто-то из учеников, расхрабрившись после остроты Анаксагора, решил ущипнуть учителя. Спросил, какое значение будут иметь для него на практике отстраненные философские познания.

– Попробую доказать тебе необходимость философии, – принял вызов Аристотель. – С ее помощью можно узнать все, что ты пожелаешь узнать.

– Например, форму Бога? – спросил Лексий.

– Нет, – отмахнулся Аристотель, – какое практическое значение будет иметь для тебя знание о том, какова форма божества? К тому же форма Бога безупречно определена еще моим учителем Платоном. У божества – форма шара. Но зачем тебе это знать? Разве это пригодится тебе в торговле кожей?

Ученики дружно рассмеялись, и на этот раз Аристотель их не одернул. Еще бы, смеялись-то они не над ним. Лексий покраснел – он и вправду был сыном богатого торговца кожей, который отправил сына в школу Аристотеля набираться знаний. Аристотель презирал всех, кто не принадлежал к аристократии. При этом он не гнушался их денег.

– К примеру, – предложил Аристотель, вдоволь насладившись унижением Лексия за его же, Лексия, деньги, – мы можем попробовать с помощью простейшей логики познать такую чисто прикладную и практическую вещь, как… ну, например, количество лапок у мухи.

Ученики вновь рассмеялись. Аристотель, улыбаясь, сорвал травинку. Лексий сам был не рад, что напросился. Я в ярости зажужжала и попыталась пикировать на голову философа, но меня отгонял полой плаща какой-то ученик.

– Ну, сколько же?! – кричала я. – Давай же, сморозь глупость! Двадцать? Сто? Четырнадцать, а может, одна? Да заткнись же ты, наконец! Схвати же меня и посчитай эти несчастные лапки! Надутый греческий индюк! Торгаш, дающий в ссуду свою никчемную философию! И потом, о какой мухе ты говоришь? Нас – более восьмидесяти тысяч видов! О каком из них ты рассуждаешь?!

Разумеется, они меня не слышали. Нас никогда не слышат – за исключением тех случаев, когда мы просто жужжим. Тогда нас пытаются прихлопнуть полотенцем.

– Две ножки нужны ей, – покусывал травинку Аристотель, – по бокам, чтобы иметь опору. Две спереди, чтобы она не заваливалась вперед. И две сзади, чтобы не опрокидываться. Итого… шесть.

Го-ссс-поди, ну и что с того, что он оказался прав?!

У меня есть орден. Настоящий. Орден Штефана Великого. Я, стало быть, орденоносец. И, конечно, вручал мне орден не сам Штефан Великий. Он, к сожалению, на момент получения мной ордена давно уже умер. Поэтому награду к моему пиджаку приколол первый президент Молдавии, Мирча Снегур.

Наша семья из Дубоссар. Этот городок на Днестре в 1992 году был маленьким плацдармом. Дубоссарский плацдарм. Звучит.

И сама я, и мой муж были сторонниками объединения Молдавии с Румынией. Знай об этом румыны, они бы призадумались. Но румыны продолжали есть свой отвратительный фасолевый суп в ресторанах, пить одну «колу» и пятьдесят грамм коньяка за вечер в баре, ходить на футбол, влюбляться, курить, посещать театры, читать книги, отбивать чужих жен, заканчивать школы и поступать в институты…

В общем, они делали все то, чем занимается остальная часть человечества, особо не задумываясь, зачем они это делают. Даже не подозревая, что где-то в Дубоссарах я и мой муж Анатолий стали партизанами. Почему партизанами, неясно даже нам по сию пору. Мы не пускали поездов под откос и не стреляли в людей.

Все, что мы делали, – агитировали людей за объединение с Румынией. Я до сих пор не вижу в этом ничего плохого. Мы носили брошюры и агитационные материалы по домам горожан и не любили казаков. Я их до сих пор не люблю. Их вообще мало кто любит, даже сами приднестровцы. Приезжие казаки, увешанные дедовскими орденами и вооруженные «калашниковыми» и шашками, выточенными из рессор, отбирали у народа вино. Видимо, во имя равновесия правобережные комбатанты также отбирали вино у народа, и потому их не любили так же, как и казаков. Но во всяком случае, комбатанты были родом из Молдавии и, следовательно, имели на наше вино хоть какое-то право. В общем, в Дубоссарах в 1992 году, когда в Молдавии разразилась гражданская война, было довольно страшно.

Иногда я вспоминаю ту короткую и странную войну, пытаясь понять, на что она похожа. Нет, конечно, ничего общего с войнами между Арменией и Азербайджаном, Абхазией и Грузией у нашей войны не было. У нас не было национальных столкновений, мы исповедуем одну религию, и первыми погибшими приднестровцами стали молдаване, а первым убитым молдавским полицейским – русский. Да, кто-то, как мы с мужем, например, были сторонниками объединения с Румынией (и остаемся ими до сих пор), а кто-то, наши соседи к примеру, хотели объединения с Россией. В любом случае это не повод для той странной необъяснимой резни, которая произошла в 1992 году. Причину я вижу только в одном.

На всех нас напало безумие.

Я все чаще склоняюсь к мысли, что это все из-за ящика. Так и быть, расскажу. Анатолий приехал в Дубоссары в 1984 году. У него не было кисти левой руки и голова поседела. Он служил в Афганистане. Я ждала его с ребенком: перед тем как уйти в армию, он женился на мне. Анатолий, слава Богу, не мучился после войны: ему никогда не снились горы и нападения на караваны. К счастью, он не запил. Я до сих пор помню те семь дней, что мы провели в постели после его возвращения. Мы выходили только в туалет и на кухню – поесть. Единственное, что он сказал мне о войне: