Свет грядущих дней - Джуди Баталион

иврите, а также книги еврейских писателей и политических деятелей на любом языке. Излишне говорить, что антинацистские издания были под запретом, даже если человек просто нес такую книгу, ему грозили тюрьма или смерть. Такому же наказанию подлежали те, кто вел дневники[186] и «собирал свидетельства» против нацистов. Евреи, всегда считавшиеся «людьми книги», сопротивлялись тем, что писали – чтобы распространять информацию, документировать и просто для самовыражения. Вечные читатели, они воплощали свой бунт в запечатленных на бумаге историях.

Поскольку новые книги не выходили, а старые были недоступны, «Свобода» основала свое собственное печатное дело[187]. Первой книгой, сделанной на мимеографе, стала историческая литературная антология историй о страданиях и героизме евреев – чтобы показать молодым людям яркие примеры еврейского мужества. Несколько сот экземпляров были тайно отправлены в отделения по всей стране. Печатались также учебные пособия, была издана пьеса на библейский сюжет Каценельсона, «Иов», которую поставила местная драматическая труппа. Пока Антек печатал копии книг, дети участников движения пели как можно громче, чтобы заглушить лязг станка.

В условиях устроенной нацистами информационной блокады средства коммуникации приобретали жизненно важное значение. Евреи всех фракций нелегально печатали информационную литературу о положении в гетто и лагерях для распространения по всей стране. «Свобода» выпускала подпольную газету на польском и идише, в которой обсуждались актуальные темы дня; позднее у них стал выходить и еженедельник на идише[188] с новостями, которые его издатели черпали из передач подпольных радиостанций. По словам историка Эммануэля Рингельблюма: «Политические издания вырастали, словно грибы после дождя[189]. Если вы выпускаете свою газету раз в месяц, я буду выпускать свою два раза в месяц». В общей сложности тайно выходило[190] около 70 периодических изданий на польском, иврите и идише, содержащих политические дискуссии, литературные произведения и новости из-за пределов гетто. Они печатались на копировальных аппаратах фирмы «Гестетнер», на любой бумаге, какую только удавалось раздобыть. Тиражи были маленькие, но каждый экземпляр прочитывало множество людей.

Чтение являлось как формой временного ухода от действительности, так и источником критического знания; спасение книг – актом культурного и личного спасения. Библиотеки были под запретом, поэтому одна варшавянка предложила иную форму их существования: «Если нам не разрешают собирать книги в одном помещении, мы составим списки всех книг, имеющихся в каждом доме, чтобы они стали доступны для всех его жильцов»[191].

Во многих других городах Польши тоже возникли такие секретные «домашние библиотеки»[192]. Хенья Рейнхарц[193], молодая бундовка из Лодзинского гетто, рассказывала, что группа бундовцев спасла множество книг из городской еврейской библиотеки и разместила их в квартире ее семьи. Вместе с сестрой и несколькими друзьями она разобрала их и соорудила для них полки. «Таким образом наша кухня превратилась в библиотеку гетто, – писала она впоследствии. – Это была подпольная библиотека, которую следовало держать в тайне от администрации гетто и от немцев». Хенья передавала жителям гетто свою любовь к чтению. «Чтение означало возможность уйти в другой мир, – писала она, – прожить иную жизнь вместе с героями и героинями книг, разделить их радости и печали – радости и печали нормальной жизни в нормальном мире, не похожем на наш, который был наполнен страхами и голодом». Прячась от депортации, сама она читала «Унесенные ветром».

В условиях, когда многие не имели работы или возможности ходить в школу, когда люди были скучены на крохотных пространствах, страдали от голода и впадали в апатию, писание сделалось подходящим и широко распространенным времяпрепровождением. Евреи записывали свои личные истории, чтобы поддерживать в себе человечность и чувство, будто они еще распоряжаются своей жизнью. Эти автобиографические записи свидетельствуют о внутреннем развитии, способности к самоанализу, помогающему выявить характер личности и укрепить ощущение собственной индивидуальности[194]. Так же, как в знаменитом дневнике Анны Франк или менее известном дневнике Рутки Ласкер, девочки-подростка из Бендзина, еврейские женщины описывали и одновременно познавали свои меняющиеся представления, в том числе сексуальные, свои страхи и понятия об обществе, свои разочарования в поклонниках и матерях. Анна и Рутка, как многие другие женщины, были хорошо образованны и верили в либеральный гуманизм, оказавшийся попранным. Писательство давало им ощущение контроля над собственными судьбами, с его помощью они пытались отрицать чудовищное разложение общества и сохранять веру и порядок. В писательстве они искали[195] смысл посреди бессмысленной жестокости, способ исправить рухнувший мир.

В нескольких кварталах от Дзельны Эммануэль Рингельблюм каждую субботу встречался с группой «Онег Шабат»: собранием интеллектуалов, раввинов и общественных деятелей, которые, сознавая свою ответственность за судьбу еврейского народа, задались целью оставить письменные свидетельства очевидцев и хронику событий войны, запечатленную с позиции евреев. Нацисты без зазрения совести фотографировали и снимали на кинопленку польских евреев. «Онег Шабат» считал, что немецкая искаженная версия событий не должна остаться единственным историческим документальным свидетельством[196]. Члены организации накопили огромный архив материалов для будущих поколений, включавший подлинные предметы и описания жизни в Варшавском гетто, – все это они впоследствии спрятали в молочных бидонах. Среди сохранившихся артефактов – карандашный портрет дремлющей малышки, «Спящая девочка», нарисованный ее матерью, художницей Гилой Секштайн. Созданный с любовью образ темноволосой девчушки, бочком свернувшейся на руке у матери, – редкий миг покоя. «Мне не нужна похвала, – написала художница, – мне нужно только, чтобы меня и мою дочурку помнили. Эту талантливую маленькую девочку зовут Марголит Лихтенштайн»[197].

* * *

Условия жизни в Варшавском гетто стремительно ухудшались. «Чудовищная скученность, одиночество, мучительные заботы о том, как заработать на жизнь, – писала одна женщина. – Евреи вытаскивали все это на улицу. Они ходили группками туда-сюда, изливая душу друг другу»[198]. Большинство домов лабиринтами тянулись в глубине от улиц (семьи побогаче жили в передних квартирах, куда проникало больше света). Внутренние дворы служили местами собраний, в них находили приют даже некоторые коммунальные организации. Но, несмотря на громкий общественный гул, здесь превалировали голод, болезни и страх. Болезни свирепствовали, и трупы лежали вдоль улиц. Весь еврейский бизнес был закрыт, найти работу стало почти невозможно. Раздувшиеся животы и отчаянные мольбы хоть о какой-нибудь еде составляли постоянный фон здешней жизни. Крики детей, просящих хлеба, раздававшиеся всю ночь[199], терзали Цивью.

Они с Фрумкой еще больше усилий прилагали к тому, чтобы поднимать дух евреев, и продолжали содержать бесплатную столовую. Товарищи делили свою скудную порцию супа с каждым вновь пришедшим, выставляя длинный ряд тарелок с остатками своего обеда. Но вскоре голод уже мучил их самих так, что пришлось эту традицию отменить.

Бесчисленное количество еврейских женщин[200] в Варшаве брали на себя заботу об организации