Свет грядущих дней - Джуди Баталион

и для всей их семьи. Каждый шаг их физического и духовного существования находился под постоянным надзором. «Никто не мог вздохнуть, кашлянуть или заплакать без того, чтобы его не услышали»[165], – рассказывала молодая узница гетто. Кому можно доверять? Кто тебя подслушивает? Чтобы откровенно поговорить со старым другом, нужно было заранее найти место встречи, потом отправиться туда так, словно идешь по каким-то домашним делам. Польские евреи боялись, что даже во сне могут чем-то выдать себя.

Иногда гестаповцы являлись в гетто ночью и просто расстреливали людей. В одну такую ночь были расстреляны все члены юденрата со всеми их домочадцами. Другой памятной ночью прибыл автобус, набитый гестаповцами, они выгнали евреев на улицу в ночных рубашках и заставили бегать босиком вокруг заваленной снегом площади, погоняя их резиновыми дубинками. Они могли уложить всех на снег на полчаса, или заставить хлестать друг друга кнутами, или пустить по лежащим телам военную машину. Они поливали живых людей водой на морозе, приказывая стоять по стойке «смирно». «Ты никогда не знал, проснешься ли живым на следующее утро» – такова была новая жизненная реальность Рени.

Потом ужасы начали происходить и в дневное время. Из лесу доносились автоматные очереди. Нацисты заставляли евреев самих копать для себя общую могилу, а потом – петь и плясать, пока последний из них не падал замертво в выкопанный ров. Других евреев принуждали закапывать трупы, а иногда и живых людей. Старики тоже должны были петь и танцевать, а нацисты вырывали волосы из их бород и били по лицу, пока несчастные не выплевывали последние зубы.

Гетто представляло собой закрытое сообщество – иметь радиоприемники запрещалось, – но Реня тайно добывала информацию. Сотни женщин увозили в неизвестном направлении, и никто о них больше никогда ничего не слышал. Один простодушный солдат рассказал ей, что этих женщин отправляют на фронт в качестве проституток. Они заражались там передающимися половым путем болезнями, и их сжигали живьем или расстреливали. Реня с восхищением выслушала его рассказ о том, как однажды – он видел это собственными глазами – сотни таких молодых женщин подняли бунт. Они напали на нацистов, выхватывали у них ножи, ранили их, выкалывали им глаза, а потом убивали себя, крича, что никогда не станут проститутками. Тех, кто остались в живых, схватили и жестоко изнасиловали.

Что было делать пятнадцатилетней девочке? Реня внимательно наблюдала за всем вокруг, инстинктивно понимая, что должна выуживать информацию откуда только можно и узнавать правду. Она собирала слухи, просачивавшиеся из других городов. Там люди во множестве умирали от голода, как милостыню выпрашивали картофельные очистки и объедки. Евреи лишали себя жизни и забирали с собой детей, чтобы те не попали в руки фашистов. Огромные колонны – иногда насчитывавшие по десять тысяч евреев – гнали из гетто к железнодорожным вокзалам; никто не знал, куда их увозят. Людей сортировали и предположительно отправляли на разные работы. Иногда кто-то получал весточку от кого-нибудь из тех немногих, кого, как они догадывались, немцы специально оставляли в живых, чтобы распространять дезинформацию. Но большинство просто бесследно исчезали. «Как будто они падали в какую-то пропасть»[166], – писала Реня. Куда все они делись?

Коллективное наказание было одним из излюбленных нацистских приемов. Согласно указу СС, каждый поляк, оказавший помощь еврею, подлежал расстрелу. Евреи боялись бежать из гетто, потому что в качестве возмездия казни подлежала вся семья беглеца[167]. Оставаться и защищать свою общину? Или бежать? Борьба или бегство?

Резня уже никого не удивляла. Расстрельные комитеты, составленные из фольксдойче, «украинских дикарей»[168], как она их называла, и «молодых здоровых немцев, для которых человеческая жизнь ничего не значила», постоянно были «при деле». «Они всегда жаждали крови, – писала Реня о нацистах и их приспешниках[169]. – Это уже вошло в их естество. Как пристрастие к алкоголю или опиуму». Эти «черные псы» носили черные мундиры и головные уборы с кокардой, изображавшей череп и кости. Когда они появлялись, с каменными лицами, выпученными глазами и большими зубами – точь-в-точь дикие звери, готовые преследовать добычу, – все знали: сегодня будет казнена половина населения гетто. Люди бросались прятаться.

«Для них, – писала Реня, – убить человека было проще, чем выкурить сигарету»[170].

Глава 5

Варшавское гетто: обучение и слово

Ханце и Цивья

Октябрь 1940 года

На Йом-Киппур 1940 года столовая в доме номер 34 по улице Дзельна была заполнена товарищами, приехавшими в Варшаву из сельских районов на конференцию[171]. Тем не менее в помещении стояла полная тишина, все были захвачены лекцией, которую читала Фрумкина младшая сестра, Ханце[172], она говорила с характерным обаятельным акцентом[173]. Речь шла о еврейской гордости, о необходимости оставаться людьми.

Четырьмя годами младше Фрумки, Ханце во многих отношениях была прямой противоположностью сестры. Фрумка – брюнетка, Ханце – блондинка. Фрумка – сдержанная, Ханце – кипучая. Фрумка – серьезная и замкнутая, Ханце – общительная. Фрумка – рассудительная, склонная к анализу, Ханце – одаренная богатым воображением. «Мне никогда не доводилось встречать человека, более зажигательного и вдохновляющего[174], – написала впоследствии о Ханце известная израильская общественная деятельница Рахель Кацнельсон. – Было в ее смехе, в манере двигаться что-то завораживающее, а во внешности – нечто большее, чем просто красота: открытость, желание взять от жизни все, что та предлагала, и оптимизм. Это пленяло».

Чаровница с кипучим темпераментом, которой всё – от дружбы до изучения языков – давалось легко, Ханце с детства была предводительницей местной детворы, скакала и лазала по деревьям, всегда впереди всех и всегда со смехом. Любимица отца, Ханце рассеивала напряженность семейных политических споров, которые религиозный отец, коммунистка (а для Ханце – учительница) Златка и брат-сионист Элиягу затевали после субботнего обеда. Фрумка держала свои мысли при себе, а Ханце высказывалась шутливо. О сестрах обычно говорили, как об одной персоне: «Ханце и Фрумка», ставя Ханце на первое место. Так же они и появлялись вместе: энергичная младшая притягивала к себе всеобщее внимание.

Когда Ханце было всего четырнадцать лет, ее брат-сионист Элиягу обнаружил, что она настолько не по годам взрослая, что ввел ее в «Свободу» перед своим отъездом в Палестину. Несмотря на ребяческую веселость, девочка проявляла интеллектуальную зрелость и желание быть полезной; она удивляла товарищей своим изысканным эстетическим вкусом и любовью к поэзии[175]. Став активным членом организации, она – с помощью брата, присылавшего ей деньги, – участвовала в семинарах и мероприятиях, хотя и не всегда удачно. В письме, отправленном из тренировочного лагеря, Ханце жалуется на то, что чувствует себя одиноко, и с огорчением рассказывает, что говорят о ней девушки, когда думают,