Проклятье Жеводана - Джек Гельб

когда считал на каменном полу старые следы черной крови. Меня затрясло от ужаса, зубы стучали, как от лютой стужи. На лестнице послышались шаги, но я не обернулся. Даже если бы я хотел, я не смог бы этого сделать. Лихорадка продолжала колотить меня изнутри, сжирая мой разум без остатка. Все заняла пронзительная агония.

– Зверь есть зверь, Этьен, – раздался тихий голос кузена.

Я кивал головой не в состоянии мириться с жестокостью, обращенную против меня людьми, которые были мне семьей по крови и праву.

– Кто спустил курок? – хрипло спросил я.

– Я, – ответил кузен.

Я склонил голову, уткнувшись кулаком в переносицу, и до боли закусил нижнюю губу.

– Это были мои звери, – моляще, глухо и убого прошептал я.

– Они могли убить тебя, – произнес Франсуа.

– У тебя не было права на них, ублюдок! – огрызнулся я и тотчас же злостно усмехнулся.

Оглушительная боль затмевала мой разум, мне было плевать на все, на любую осторожность. Пусть как хочет, так и понимает мои слова. Кузен оторопел, не произнося ни слова. Я продолжал пялиться в пустые клетки, надеясь, что все это бредовый сон, что моя семья попросту не могла так со мной поступить, они не могли забрать мое единственное спасение.

– Если тебе хватит милосердия простить нас с дядей… – проговорил кузен, но остановился, едва я обернулся на него.

– Милосердия? – переспросил я, хотя мой голос едва слышно хрипел, не будучи подвластным мне.

– Этьен… – тихо произнес Франсуа и хотел приблизиться ко мне, но я упредил его одним только взглядом.

Если до этого мгновения я находился на грани помешательства, то сейчас я перешел Рубикон.

* * *

Дверь со скрипом приоткрылась, нарушив мое целительное уединение. Внутри все сжалось, но я не хотел подавать виду. Я попытался расслабить руку, иначе бы перо попросту треснуло бы в моей руке. Меня заранее предупредили о визите отца, но я не стал отрываться от письма и не удостоил его даже взглядом.

До моего слуха донесся тяжелый вздох, и высокая фигура графа приблизилась к моему столу. Повисшая пауза натолкнула на мысль, что прямо сейчас Оноре – мне, правда, сложно сейчас называть этого человека своим отцом, – смотрит на поднос с обедом, к которому я так и не притронулся.

– Этьен, пожалуйста, посмотри на меня, – раздался тихий голос.

Я глубоко выдохнул и вытер кончик пера. Откинувшись назад в глубоком кресле, уставился на гостя как на чужого. Слова подобраны скверно, ибо в тот миг предо мной стоял в самом деле чужой человек. Я никогда не думал, что мое сердце будет способно так рьяно ненавидеть кого-то. Меня ужасала та злость, которая инфернально овладевала мной, и еще больше пугало то, что у меня не было ни малейшего желания бороться с этим.

– Не вини меня в том, что я убил тварь, которая посмела напасть на моего единственного сына, – произнес он.

Я пожал плечами, невесело усмехнувшись себе под нос.

– Тогда и вы меня ни в чем не вините, граф, – бросил я, особенно подчеркнув обращение.

– Тебе надо есть. – Оноре опустил взгляд на поднос.

Поджав губы, я посмотрел вниз и помотал головой. Мне стало тяжело дышать, как часто бывало в моменты мучительных пробуждений от кошмара. Моя рука оперлась о стол, иначе бы я попросту грохнулся на пол. Сердце трепыхалось болезненно и неровно, точно птица с поломанным крылом, что силится взлететь, но тем лишь больше ранится.

Пришлось ждать, ждать и надеяться, что этот кошмар растает, пока рассудок с холодной жестокостью твердил, что видения никуда не исчезнут, ибо сейчас наяву. Я взялся за ручку подноса и продолжил идти, будто бы ничего не случилось.

Будто бы посуда с грохотом не рухнула на пол, и будто бы немецкий фарфор не разбился в белые черепки, и будто бы осколки не торчали своими кривыми зубьями кверху, точно пики, затаившиеся в волчьей яме. Все еще держа поднос в руке, я вышел в коридор и, насвистывая, со всей дури швырнул его в стену. Металл погнулся от удара, а гулкий звон разнесся злобным пением по коридорам всего замка.

* * *

Наступило удушливое горячее лето. Травы и луга не успевали ожить, обжигаясь сухими жаркими ветрами. Цветы не успевали передать свой сочившийся нектар и угасали на глазах, сморенные аномальной жарой.

Сидя под тенью деревянной беседки, я бесцельно пялился перед собой, глядя на наш сад, увядающий раньше срока. Рядом со мной лежала книга, которая живейшим образом волновала меня, но сейчас мой разум сделался мутным болотом, а сердце было разбито, и посему месье Рене Декарт пока что откладывался до лучших времен, до той поры, когда оглушительное горе вымотается настолько, что я вырвусь из его пасти.

Я дышал пустым, как будто бы горным воздухом. К вечеру у меня из носа пошла черная кровь. Будучи один в своей спальне, я не придавал этому никакого значения, ибо такая заурядная нелепость, как перепачканная кровью сорочка была ничто по сравнению с той утратой, которая тоскливо скоблила мне сердце.

* * *

Я встретил рассвет на балконе. С тех пор как моих питомцев не стало, я не мог нормально спать. Как я уже говорил, бессонница – наше родовое проклятье. Но, видимо, на мне этот недуг решил с лихвой отыграться, представ поистине в извращенной форме.

Это не была бессонница в привычном понимании. Я легко мог уснуть сидя, стоя, как угодно. Мне пару раз вменяли сон с открытыми глазами, но я все же больше чем уверен, это люди неверно трактовали приступы моей задумчивости, когда разговор наталкивает меня на какие-то мысли, уводящие далеко-далеко, я продолжаю беседу одним лишь своим физическим присутствием.

Я мог легко уснуть, но пробуждения давались мне все тяжелее и тяжелее. Мои простыни промокали насквозь от пота, и во всем теле стояло ощущение, что меня всю ночь нещадно били палками.

Подлые мысли именно в этот момент тотальной разбитости норовили полоснуть мой ослабленный разум. В эти мучительные пробуждения из самых недр неведомого мне сознания возникали порывы проверить моих зверей, ведь это непременно развеет мои страдания, как всякий труд очищает.

Я смотрел на рассвет, боясь сомкнуть глаза, боясь, что вновь очутиться в этой ловушке между сном и явью. Мне всегда было страшно однажды не преодолеть эту черту, и сейчас этот страх лишь возрос, пока моя душа была разбита и ослаблена горем.

И сегодня, глядя на бледный занимающийся рассвет, я точно понял, что пора уже что-то делать. Звезды начали гаснуть. Я пошел