Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов

Я молча ел. Она молча смотрела.

Потом сказала:

– Соскучилась я по тебе, правда. Да и вообще как-то тоскливо стало, захотелось с близким человеком поговорить. Ты ведь мне близкий человек, милый?

В ответ я мог только кивнуть: у меня был полный рот борща.

Марина улыбнулась:

– Ну, и славно. Если бы я тебе сказала: «Приходи – поговорим», фиг бы дождалась. А так – ты сразу приехал. Молодец. Молодой еще, значит, борзый… Я серьезно говорю, не обижайся. Давай прожуй и рассказывай, как живешь.

Я что-то сказал. Она что-то ответила. Потом я. Потом она. Потом она дала котлеты с картошкой, которая была пожарена именно так, как я люблю.

И я опять что-то сказал. И она – ответила. А потом – она, а потом – я… Разговор разгонялся, как камень, брошенный с горы – все время цеплялся за что-то, останавливался, замирал, но уже через мгновение освобождено катился дальше все быстрей и быстрей… Мы действительно разговаривали как близкие, если не сказать – родные люди, и я поймал себя на том, что хочу рассказать ей про Лизу, с трудом сдержался.

Я вдруг понял, что давно ни с кем не разговаривал просто так, безо всяких целей и задач, и что очень истосковался по этим разговорам. Когда-то, в прежней жизни, мы любили беседовать с твоей мамой именно так, ни о чем, когда смысл беседы не в информации, которой ты делишься с собеседником, но в самом разговоре. Я тогда грелся у этой нашей домашней болтовни, и когда вместе со всем, что составляло жизнь до болезни, эти разговоры исчезли, я постарался забыть их, как старался не вспоминать и многое иное, что составляло гармонию прежней жизни. И только здесь, у случайной, в общем, женщины Марины я понял, как мне холодно без этого пустого, но теплого трепа. Я уже говорил тебе, что язык – ключ, который заводит мой мозг, что-то там, в мозгу моем, рождается хорошее, от таких простых, ни к чему не обязывающих разговоров.

– А ко мне пришел от простатита лечиться? – вдруг неожиданно спросила Марина. И сама же ответила. – А ко мне пришел от простатита лечиться. Да я-то – что? Я – пожалуйста. Как говорится: с нашим удовольствием, милый. Только тебе самому потом противно будет. Ты ведь у нас дяденька совестливый… Ведь, насколько я понимаю, ты себе уже нашел очередную любовь на всю жизнь?

Как она поняла? Откуда? С чего? Какая разница… Значит, я опять потерял человека, который меня понимал, а, может быть, любил.

После чая я понял, что надо уходить.

У самой двери Марина сказала, стеснительно опуская глаза:

– Слышь, а ты это… Денег мне не одолжишь? Чуток совсем. До зарплаты не доживу буквально. Ты извини, милый, но такие времена: больше не у кого попросить… Я отдам, правда.

Меня ужасно обрадовала эта просьба: я почувствовал себя сильным и нужным. Я достал свой красивый кожаный бумажник, не считая вынул оттуда несколько купюр, с улыбкой протянул их Марине, с улыбкой произнес:

– Отдашь когда сможешь.

И, легко перепрыгивая через ступеньки, побежал по лестнице вниз.

Еще мгновение назад я жалел себя, а тут понял, что мне ужасно жалко эту юную красавицу Марину. Почти до слез. До того, что жалость эта портит настроение и делает почти беспросветной картину мира. Эта была ужасная, бессмысленная жалость, которая если и подвигнет на что-то, то только на самобичевание.

И тут позвонила Лиза – хорошая моя девочка, которая, – во всяком случае, пока – все делала вовремя. Лиза говорила мне нежные слова обо мне. Сейчас это было очень кстати.

х х х

Секс – тест. То, что ты понимаешь о любви сразу после секса – это и есть настоящее, подлинное понимание твоей любви.

Твоя любовь, твоя женщина отдала тебе себя целиком, ты мог делать с ней всё, что угодно, она была твоей, и вот ты добился от нее всего, чего хотел. Что испытываешь ты в первые секунды после удовлетворения, когда дыхание твое еще неровно, а мозг постепенно и лениво возвращает тебя к реальности? Что испытываешь ты к своей женщине? Хочешь ли ты ее после? Я – не в физиологическом смысле, я – в ином, настоящем, который зависит не от тела, а от души? Любишь ли ты ее в эти первые секунды после? Не через час, не через два, не когда вы выйдете из подъезда, и ты чуть отстанешь от нее, чтобы оценить фигуру и обрадоваться себе и жизни: это удивительное тело только что принадлежало тебе, оно – твоё и твоим будет… Нет, нет, не тогда – любишь ли ты ее сразу после? Хочешь ли ты ее обнять, поцеловать, прижать, или радостно и, что важно, естественно, подчиняясь физиологии, собираешься отвернуться, передохнуть? Хватит ли тебя на улыбку, и только ли на улыбку хватит тебя? Вот он – тест, вот он – детектор лжи, на котором проверяется истинность любви. Потому что тут не соврешь… Да, тут соврать не получится, не выйдет, даже если очень захочешь.

В тот, самый первый наш раз, я лежал рядом с Лизой и был абсолютно счастлив. Именно после, а не до. До – мешал страх – понятный, очевидный, который даже и объяснять не надо.

Счастье пришло после. После пришло счастье. И не от того, что всё получилось, и даже не от того, что мы так идеально подходили друг другу и так абсолютно друг друга понимали. Я был счастлив от своей собственной любви, от того, что случившееся наконец между нами не утолило её, а сделало эту любовь ещё больше. Я был счастлив своей любовью, своим желанием, и в этот миг мне казалось, что оно продлится вечно, и я никогда не смогу утолить его до конца, до равнодушной усталости.

Придя окончательно в себя и поцеловав Лизу несчетное количество раз, я посмотрел вокруг, и даже чужие стены, чужой стол, чужой телевизор, чужое всё – не могло испортить этого ощущения абсолютного, вечного счастья.

Наш роман развивался спокойно и не спеша. Сначала мы много разговаривали, и постепенно эти разговоры стали естественными и необходимыми. Потом мы целовались в машине, и понемногу эти поцелуи стали ожидаемыми и тоже необходимыми.

Плохо было то, что Лиза постоянно исчезала. Я все время убеждал себя в том, что к ее работе надо относиться уважительно, что она – талант и прочие бла-бла-бла, которые легко можно самому себе придумать и самого себя ими успокоить. Только поверить в них нелегко: ведь она исчезала! И я не мог избавиться от ощущения, что она исчезает не просто так, а именно – от меня, что там, в неведомом мне «где-то» у нее есть что-то свое – прекрасное и наполненное, где я не нужен, где и без меня идет прекрасная, цветная жизнь, а я не могу добавить в нее даже оттенка.

В этом «где-то» крутилось очень много мужиков… Они звонили по телефону, и Лиза улыбалась и даже хохотала, разговаривая с ними. Или подбегали на улице, целовали её в щеку, обнимали за плечи, бросая мне равнодушное «Здрасьте», и убегали, непременно крикнув: «Надо обязательно встретиться и поговорить». Их могучие отвратительные басы постоянно слышались, когда я звонил Лизе.

Если это и была ревность, то какая-то странная, до этого мне незнакомая. Я не подозревал, что у Лизы кто-то есть, что с кем-то она зашла дальше, чем со мной… Упаси Бог! Я если и ревновал ее, то не к мужчинам, а к той, другой, жизни, где ей было хорошо и цветасто без меня. И вообще, почему мы убеждены, что когда женщина отдает другим свое тело – это измена, а когда не тебе дарит свое время, свой интерес, свою душу наконец, – то это она просто занята делами?