Возьми меня, моя любовь - Грация Верасани

Идиотская реплика, но я фыркаю от смеха, уткнувшись лицом в купальное полотенце.

В пять пополудни начинается «счастливый час» скидок. Бармен «Занзибара» принимается, словно безумный, смешивать алкоголь и наполнять бокалы. На площадке девушки в купальниках и причудливых нарядах бойко дергаются под звуки бразильской музыки.

Через час веселье достигает пика. Мы участвуем в пестрой шумной оргии, люди тискают, щупают и обоняют друг друга. Девушки изображают стриптиз на столах, имитируют эротические игры, обнимая железные стойки, которые подпирают тент бара. Диджей Спранга переходит от «Парана» к «Мама Африка».

В атмосфере старого доброго прошлого, возврата к миру и любви, к «Белому острову» дышится легко и хорошо на сердце; люди как есть, со спутанными волосами, в парео, замызганнее которых не случалось видеть, по-дикарски предаются музыке.

Боб волочится за смуглянкой, которая не обращает на него ни малейшего внимания; не поймав ее, переходит к другой. Бертоли, сидя на стуле на краю площадки, дремлет с сигаретой в уголке рта, и пепел сыплется ему на грудь.

— Принял пяток колы с ромом, — объясняет Боб, подходя. Он хватает свободное сиденье и добавляет:

— Отдохну-ка я. Хватит с меня, полчасика можно и от… отдохнуть.

Веснушчатый незнакомец принимается тянуть меня за руку, собираясь завести на площадку. Я гляжу на Боба с мольбой, а он хохочет:

— Это настоящий дуб, Габри, иди. — Призывно: — Иди, займись ба… балетом.

Я оказываюсь в центре танца, и ко мне, сто лет не танцевавшей, тянутся руки. Вокруг одни слабоумные улыбки, запах пота и облака травки. Все здорово и хорошо. Мы танцуем. Словно во сне чувствую, как руки ложатся на бедра, оборачиваюсь и встречаю чей-то ясный взгляд. Улыбаясь, незнакомец увлекает меня к пляжу, между верениц закрытых зонтов…

Белокурому, словно немцу, Ди Пезаро, иногороднему студенту, не сумевшему в срок сдать экзамен, в ноябре исполнится двадцать шесть лет. Его зовут Мануэль и он увлечен кино. Кроненберг, Дино Ризи.

Мы знакомимся, сидя на лежаке в последнем ряду зонтиков, в десяти метрах от прибоя, глядя на спокойное, темное от тоски море. Он говорит о том, как свободно течет время, жестикулируя, словно артист кабаре, и у меня перед глазами стоит картинка собственной студенческой комнаты: компакт-кассеты с записью музыки и просмотренное порно на полу, узкая кровать, книжные полки из ДСП, десять квадратных метров без окна, в университетской зоне.

Мануэль изрекает нечто про веселое житье в какой-то квартире. И вот картинка расширяется: кухня шестидесятых годов, треснувшая раковина со стопкой немытых тарелок, сотейник, дно которого уделано паскудным соусом, банки с испорченным маринадом в холодильнике, огромные мешки для мусора рядом с дверью, большие листы с записанными телефонами Джулии, Луки, Ванни, Эттора, Мануэля и Сальватора, загаженный и разболтанный диван-кровать застелен платком Бассетти, пепельница завалена бычками, стены, которые последний раз красили лет тридцать назад, с развешанными старыми афишами «Бегущего по лезвию бритвы», «Парижа-Техаса» и «Сыграй это снова, Сэм».

Ди Пезаро предлагает сходить в бар и взять пива.

— Я подожду здесь. — Вижу, как он колеблется, словно ждет чего-то. Конечно же, денег. Кладу в руку пятьдесят тысяч лир, хорошо понимая, что никакой сдачи, когда он вернется, я не увижу.

Следующий час я провожу со студентом, который курит одну за другой мои сигареты, обходя молчанием разницу между нами, и не только в возрасте, под регги вдалеке и пару коктейлей.

Мануэль очень мил, но я опасаюсь худшего; поднимаюсь с извинениями, что замерзла и говорю, что пора идти. Он поднимается вместе со мной и начинает осыпать поцелуями шею, спину; я чувствую долгие прикосновения под верхом купальника.

— Ты такая горячая, у тебя температура?

Мой голос дрожит:

— Слишком долго была на солнце.

Мы целуемся. Отрываемся друг от друга. Мануэль смотрит на меня.

— Возвращайся в Болонью со мной!

— Ты на машине? — спрашиваю я, безуспешно пытаясь скрыть скептицизм.

— Нет, у меня скутер.

Зарываю ногу в песок, размышляя. Фоном доносится отрывок «Кула Шакер»[11], название которого я не помню. Повернувшись, смотрю в сторону бара.

— О’кей, я предупрежу друзей.

Резко открываю глаза: железный письменный стол, журналы и книги громоздятся на полу, один из углов занят штангой, кофеварка, пластиковый тазик, полный маек, постер Лары Крофт и одноместная кровать, на которой мы устроились вдвоем.

Который час?

Поднимаюсь и одеваюсь. Длинный прямоугольник стекла неустойчиво приставлен к стене и отражает меня из полутьмы помещения. В комнате тяжелый воздух: сильно пахнет потом и алкоголем, бутылка водки стоит в ногах кровати, рядом с пепельницей, забитой окурками. Вижу, как Мануэль просыпается от шума и ворочается; грубый зевок вырывается изо рта, пока он хлопает глазами; улавливаю, как фальшивит голос, хриплый со сна и от курения, когда парень спрашивает, не хочу ли я кофе.

— Спасибо.

— Не за что.

Хвастливо, точно подросток, Мануэль поднимается с кровати и бродит по комнате — голый, сексуальный — разыскивая кофеварку; кожа влажная, а жесты заторможены. Вот он — очередной мальчишка в пограничном состоянии, с сильной склонностью к нарциссизму. Сдувая пыль со случайной чашки, болтает байки о чем-то, что надо сделать или перенести, а мир, очевидно, виноват во всех его проблемах.

Не сдерживаю больше усмешки и смотрю на покрашенную в желтый цвет дверь комнаты, как на спасение. О’кей, Габри, пей кофе и иди: на старт, спринтер.

«Люблю!» — сказал он мне пару часов назад, изливаясь. А сейчас будто ничего и не было. Люблю… Это лишь слово, Габри, и ничего больше.

Мануэль передает чашечку кофе и извиняется за то, что закончился сахар, а после снова растягивается на кровати и улыбается оттуда. Боюсь, он не помнит, как меня зовут. Смешно, что я помню, как зовут его, но это не имеет значения. Мануэль говорит, что проведет остаток лета в Болонье, будет писать диссертацию, и мы могли бы прогуляться вместе пару раз. Мы больше не увидимся, но с его стороны мило промолчать об этом.

Я подхожу, чтобы поцеловаться перед уходом.

— Пока.

— Всего тебе хорошего.

— И тебе всего хорошего.

То самое «Всего хорошего», которым обмениваются только из соображений благопристойности.

Спускаюсь по лестнице большого жилого дома, в который уже никогда не приду. Ничто не сдерживает меня, нечего и вспомнить. Чувствую вину и не знаю причины. Секс — при чем тут любовь? Должна ли быть при чем? Или все ошибаются, придавая простому траху большую важность, чем чистке зубов?