Леди Л. - Ромен Гари

Они прогуливались в поле среди нарциссов на склоне горы Пелерен. Арман возвращался с собрания студентов; в руке он держал фуражку, полную вишен, которых они нарвали. Дневной свет и ветер играли в его волосах желтовато-тигровыми отблесками; коренастая фигура, широкие плечи, сильные руки придавали ему тот несколько грубоватый вид, что так точно схвачен в знаменитом рисунке из «Папаши Пенара». Леди Л. вырезала рисунок и наклеила его на изображение святого Кирилла на русской иконе, которая висела у нее в павильоне. Огромное озеро с его городишками, голубые горы, отдаленный звон колокольчиков невидимого стада, кристальная чистота звучания которых, казалось, воспевает чистоту воздуха и снежных вершин, – все это юное лето, так хорошо умевшее поворачиваться спиной к страданиям другого и к уродству» несомненно, также было реакционером-распутником, однако его язык Анетта воспринимала лучше, чем язык Армана.

– Глендейл принадлежит к обреченному классу, единственной целью которого в жизни является то, что они называют «святым эгоизмом».

Анетта вздохнула: она не знала ничего более святого. И не потому, что ей претила сама идея ограбления коллекций Дики» совсем напротив, но она считала поистине глупым тратить затем такое богатство на взрывы мостов и эшелонов» убийства министров, печатание листовок и кормление «товарищей», этих товарищей, которые никогда не слушали музыку, не любовались цветком, не оборачивались вслед красивой женщине.

– Конечно, я сделаю все, что ты захочешь, но… Арман… Нельзя ли хотя бы раз оставить деньги себе, отправиться в путешествие, посмотреть мир, быть счастливыми вместе? Почему ты всегда все отдаешь друзьям? Они же ни на что не годны! Только и могут, что болтать да швырять деньги на ветер. Как этот недотепа Ковальский. Он только и сумел, что взорвать собственную мамашу. Ну разве это не смешно?

– Он все делал по инструкции. Такой досадный случай может произойти с каждым.

– Дорогой, давай ограбим этого добряка Дики, но давай оставим хотя бы часть денег для себя. Мне так хочется попутешествовать! Индия, Турция… Только один год, Арман. Потом мы вернемся и переделаем мир. Но прежде я хотела бы его увидеть, пока он еще так прекрасен…

Он смотрел на нее с удивлением: уверенная в себе, элегантная, очаровательная женщина, поигрывая зонтиком, прогуливающаяся в поле среди нарциссов. Как далеко она ушла от той взбалмошной потрепанной девицы, которую он подобрал на улице полтора года назад. Он остановился среди цветов, доходивших ему до колен.

– Послушай меня.

Она повернулась к нему, увидела его посуровевшее, почти враждебное лицо, сдвинутые брови и глаза, неизменно яростные, что всегда проявлялось во внезапной неподвижности взгляда. Она схватила его за руку:

– Прости меня. В тебе вся моя жизнь, Арман. Я сделаю все, что ты захочешь. Я легкомысленна, захмелела от счастья и сама не знаю, что говорю. И потом, я целые дни провожу с Дики, которому на все наплевать, и я просто уже не знаю, на каком я свете. Я уверена только в том, что люблю тебя, как никакая другая женщина никогда не любила.

Арман так сильно сжал ее запястье, что она едва не вскрикнула от боли:

– Послушай меня, Анетта. В тебе есть суровость, и это вполне понятно: ты начала страдать так рано и так глубоко, что у тебя осталось только презрение к страданию, ты больше не хочешь о нем и слышать. Ты прошла такую школу невзгод, что в итоге прониклась ненавистью не только к несчастью, но также и к несчастным. Это хорошо известная защитная реакция, впрочем, именно так буржуазия, вышедшая, кстати, из народа, ожесточилась и окопалась в своей ожесточенности… Но есть одно, чего я не понимаю. Ты говоришь, что любишь меня. Как можешь ты кого-то любить, не любя его таким, каков он есть на самом деле? Как можешь ты любить меня и в то же время просить меня полностью измениться, стать кем-то другим? Если бы я отказался от своего революционного призвания, от меня ничего бы не осталось: ты не можешь одновременно требовать, чтобы я отказался от того, каков я есть, и оставался тем, кого ты любишь. Ты знаешь, быть в моей шкуре нелегко. Нелегко быть Арманом Дени. Очень ненадежно. Бывает, просыпаюсь утром и удивляюсь, что ты еще здесь. Тебе следовало бы быть моей силой, а не пытаться подточить мою волю, мои убеждения. Тебе следовало бы…

Он умолк: в ее глазах стояли слезы. Он смягчился:

– Я могу сказать только одно: если бы человек всегда уступал тому» что есть в нем наиболее человечного, он бы давно перестал быть человеком.

Вернувшись двумя днями позже, Анетта не без досады отметила про себя, что коллекция золотых скарабеев исчезла. Она нахмурила брови и довольно сухо поинтересовалась, что с ней стало; Дики взглянул на пустую витрину и с невиннейшим видом пояснил:

– О! Я убрал их в сейф моего банка, на некоторое время. Недавно в нашем районе было совершено ограбление, и я бы сильно огорчился, если бы у меня украли эти редчайшие экземпляры. Новые владельцы могли бы переплавить их в золото. Да простит меня Бог!

Анетта хотела сделать равнодушное лицо, как вдруг ей показалось, что Дики о чем-то догадывается. Это было очень, очень неприятно. Сама мысль, что в голове ее друга могло зародиться подозрение, раздражала и даже возмущала ее. Воистину, это было верхом неприличия. Всю неделю она дулась. И тем не менее Глендейл как будто привязывался к ней все больше и больше. Он постоянно искал ее общества. Он предложил себя в качестве преподавателя английского, и, хотя ей так никогда и не удалось избавиться от своего ярко выраженного парижского акцента, она быстро добилась успеха и вскоре заговорила на этом языке с необычайной легкостью. Их повсюду видели вместе: на концертах, балах, пикниках, плавающими по озеру на яхте или выезжающими в карете на длительные прогулки за город.

Как раз во время одной из таких поездок Анетта, уже возвращаясь домой, сделала короткую, но волнующую остановку в церкви, где она зажгла свечу и из-за этого едва не опоздала к началу покушения на Михаила Болгарского. На следующий день она застала Дики за игрой в крокет с русским послом графом Родендорфом; разумеется, все говорили только об убийстве, все были страшно напуганы. Швейцарские власти, обеспокоенные тем, что терроризм может отрицательно сказаться на индустрии туризма в стране, установили систематический контроль над политэмигрантами, отчего положение Армана и его друзей резко осложнилось. Французское правительство, в свою очередь встревоженное размахом анархистского движения – взрыв в казарме Лобо 18 марта 1891 года произошел лишь несколько дней спустя после взрыва на бульваре Сен-Жермен в доме у советника Бенуа, – предпринимало решительные шаги по выявлению главных экстремистских организаций в Париже. Шомартен, Беала, Симон и сам Равашоль, правая рука Альфонса Лекера, были арестованы и преданы суду. В Базеле собрались лидеры «Черного Интернационала» – черным его прозвали газетчики, – и Арман, в который уже раз, сумел навязать свою точку зрения: никакой передышки, наоборот, необходимо усилить террористическую деятельность, особенно в Париже, с тем чтобы нагнать страху, надавить на присяжных, призванных судить арестованных товарищей, и одновременно доказать общественности, что полиция бессильна и что движение вовсе не пошло на убыль. Было также принято предложение Беляева, русского, покинуть на некоторое время Швейцарию и перевести штаб «Комитета за освобождение» в Италию. Все это, однако, требовало средств, которых боевые группы практически не имели: нападение на банк «Креди Фонсье» в Брюсселе завершилось полным провалом и арестом Кобелева. Возвратившись в Женеву, Арман объявил Анетте о своем намерении ограбить виллу графа Родендорфа, на которую она уже давно обратила его внимание.