Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

Госпожа де Серни, напротив, имела все очарование имени, ума, хорошей репутации, мысли о которых возбуждают желания мужчин, и Луицци, еще взволнованный беседой с Жюльеттой, перенес на целомудренную госпожу де Серни всю страсть, которую пылкая девушка внушала ему.

Надеясь одержать победу над графиней, Луицци продолжал размышлять, ибо не видел способа достичь желанной цели. Что делать, что сказать? После претензии на утонченность, которую он продемонстрировал госпоже де Серни, стоять с дурацким видом, поскольку за душой у него нет ничего, кроме маленького эпизода из рассказа Луизы? Барон вдруг сообразил, что по воле случая до сих пор откровения Дьявола почти всегда освещали фатальные события его прошлого, но ни разу не помогли ему в делах будущих. Дабы не ударить в грязь лицом, он решил узнать все о жизни госпожи де Серни и воспользоваться полученными сведениями во время визита к ней. И тогда, оставшись наконец в одиночестве, он позвал Дьявола, и Дьявол тут же явился, но Луицци поначалу даже не узнал его, настолько тот сжился со своим странным нарядом.

Конец пятого тома

Черные чулки из плотного шелка обтягивали толстые ножки с тонкими щиколотками и весьма мясистыми икрами, этакие ножки в коротких штанишках, ножки, которые так ценят наши бабушки и которые, в сущности, – ужасающее уродство; черные штаны из кашемира, зауженные книзу, украшали худощавые коленки, мощные коротенькие ляжки, кругленький животик и широкие бедра; на узком черном галстуке покоился пухлый двойной подбородок; румяное личико, свежее и улыбающееся, ротик с ровненькими зубками, лицемерные глазки, послушные, слегка вьющиеся волосы и белые надушенные ручки; черный шелковый жилет поверх белоснежной сорочки исключительной тонкости, но без крахмала, без той отвратительной обработки, что превращает белье в кусок картона; сорочка ниспадала свободными волнами и была слегка измята; и в довершение всего, маленький черный однобортный редингот: ни дать ни взять – очаровательный аббатик, когда б то не был сам Дьявол. Но как узнать его, если он спрятал свои копыта в самые прелестные в мире туфли, блестящие, узконосые, восхитительные.

Несмотря на нежелание тратить время на вопросы, Луицци не сдержал удивления:

– Откуда ты, скажи на милость, в таком виде?

Дьявол ответил очень тонким, писклявым голоском:

– Спаивал одного немецкого архиепископа и его каноника.

– Тоже мне подвиг для такого типа, как ты!

– Из всех дел, за которые я брался, это – одно из самых трудных. Я уж думал, что никогда не введу их в сладкий смертный грех, называемый вами чревоугодием, к которому причисляется и пьянство.

– Людей, без сомненья, не пьющих ничего, кроме воды?

– Совсем наоборот, мой господин, эти молодцы так привыкли к самым вредоносным винам, что даже я чуть не свалился под стол.

– Почему же ты так старался напоить их именно сегодня, если это их повседневная привычка?

– Потому что они не хмелеют, вот я и предоставил этим ярым иезуитам случай продемонстрировать силу своих убеждений. Бог на самом деле дал человеку еду для восстановления сил, вино для утоления жажды; но он не сказал людям, что им надлежит есть каждый день один или два фунта съестного и пить одну бутылку вина; он сказал: «Воздастся каждому по потребностям». Так вот, знай, вышеупомянутые архиепископ и его каноник постепенно приучили свои желудки к таким чудовищным потребностям, что ты бы содрогнулся. Вдвоем они способны превратить в пустыню стол, накрытый на двенадцать персон с тремя сменами блюд, и их нисколько не обременяет корзина вина с пятьюдесятью бутылками бордо.

– Какое отвратительное обжорство!

– Пусть обжорство, но не чревоугодие, потому что они никогда не пьянеют и не переедают. А ведь в чем общая главная ошибка? В злоупотреблении. В чем суть греха? В излишестве. Так что в день, когда пришлось бы бороться с несколькими чванливыми ангелами за души моих прелатов, мне предстояла бы большая работа, ведь я не имел бы права утверждать, что они когда-либо съели или выпили больше, чем им необходимо. Но я предвидел иезуитские аргументы, которые ловкий противник стал бы использовать в подобной ситуации, и заблаговременно их разрушил. Вот что я сделал: я оставил этих двух допившихся до положения риз святош под столом, где уложил их одного на другого крестом во славу Господа.

Сатана говорил несколько нечленораздельно, слегка пьяным голосом.

Перед Луицци стоял уже не тот мрачный и важный Дьявол, рассказывавший ему историю Эжени, и не тот скептик и шутник, донимавший его жестокими насмешками; теперь барон видел милого черта, симпатичного, надушенного мускусом, разодетого в пух и прах.

– По правде говоря, Сатана, я думал, ты занимаешься более серьезными делами, – не выдержал барон.

– Что может быть для меня серьезнее, чем развращение людей? Думаешь, я пользуюсь классификацией пороков, согласно которой я как бы уважаю одних и презираю других? Считаешь, что власть имущего, упивающегося честолюбием, жертвующего благополучием государства ради собственных амбиций, я презираю меньше, чем какого-нибудь мужлана, поставившего на карту благополучие своей семьи в обмен на несколько литров паршивого вина? Полагаешь, для меня существует большая разница между светской дамой, которая детишек, родившихся от любовника, растит в доме своего мужа, и публичной девкой, которая нагулянных детей сдает в приют? Оставьте себе эти жалкие различия, они ваши.

– Думаешь, наша мораль судит их по-разному?

– Разве вы живете в соответствии с моралью, вы – жалкие дрянные людишки? Полно! Вы даже в соответствии со своими страстями не умеете жить; у всех животных самым естественным является любовь, а вы без конца занимаетесь самообманом.

– Не понимаю.

– Выйди на улицу, мой господин, повстречай хорошенькую девушку, восхитительную в своей красоте и молодости, надеюсь, ты ее заметишь, несмотря на скрывающие ее лохмотья; но пусть рядом с ней пройдет одна из тех жеманниц с картинки журнала мод, окутанная шелком, причесанная так гладко, будто на ней надета атласная облегающая шапочка, затянутая в корсет, делающий ее талию похожей на горлышко бутылки, завернутая в кусок накрахмаленного муслина, создающего эффект невероятных, вызывающих бедер, то обтягивая, то раздувая несуществующие, но бесстыдно утрируемые формы, чтобы перещеголять пышные пропорции Венеры Калиппиги, – и ты тут же бросишь милую девушку истинной природной красоты и побежишь за этой упаковкой белого белья и блестящего шелка.

– Это, – возразил Луицци, – просто заблуждение, внешность так обманчива.

– Не лги! – улыбнулся Сатана. – Ты хорошо представляешь, что за этим стоит. Есть такой тип женщины, тебе это известно, ночью в ней, кроме пола, нет ничего женского, но днем, когда она ловко маскируется, она привлекает. Вы ее обожаете за корсет, делающий восхитительной ее грудь, за проказника (это ваше слово), делающего ее зад похожим на круп андалузской лошади, вас возбуждает ее талия, перетянутая шнуром, как колбаса веревочкой. Вы больше не любите женщин, мой господин, вы любите резину, крахмал и тряпки.