Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

который писал: «Мало кто видел в петербургском бунте реальную прелюдию к революции… Царь был «слеп» не более других»[1829]. И подтверждений тому можно найти множество в свидетельствах о событиях вечера 26 февраля.

Не были уверены, куда идет дело, большевики. Все их наличное руководство вновь на Сердобольской, дом 35. «На объединенном заседании Русского бюро, Петербургского комитета и Выборгского районного комитета вечером 26 февраля присутствовали 16 человек, 14 из которых пришли с Выборгской стороны»[1830]. По предложению Русского бюро функции ПК в связи с арестами его членов были переданы Выборгскому районному комитету. Шляпников пишет о заседании какую-то невнятицу, но, судя по всему, между ним и представителями ПК произошло столкновение по поводу создания вооруженных рабочих дружин. Он считал опасным вооружать рабочих и превращать их в мишень для войск.

Вряд ли была уверенность в исходе событий у Керенского и его коллег, хотя они продолжали лихорадочно углублять революционный процесс. Отделение по охранению общественной безопасности и порядка докладывало Протопопову: «По полученным Охранным отделением агентурным сведениям, сегодня в 8 часов вечера в доме Елисеева на Невском проспекте предположено устройство тайного собрания представителей революционных организаций, с участием члена Государственной думы Керенского и присяжного поверенного Соколова, для обсуждения вопроса о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководстве таковым. Собрание это предположено арестовать»[1831]. Никто это собрание — оно вполне могло быть встречей ложи — так и не арестовал.

В воспоминаниях самого Керенского это событие трансформировалось в собрание на его квартире между шестью и семью вечера информационного бюро левых партии, в котором участвовали эсеры, меньшевики, большевики, народные социалисты и трудовики. «На том самом заседании люди, несколько часов назад представлявшиеся самыми непоколебимыми революционерами, категорически доказывали, что революционное движение идет на спад, рабочие проявляют пассивность, не откликаются на солдатские демонстрации, которые абсолютно не организованы и неуправляемы, что революция любого типа в данный момент невозможна, и мы должны сосредоточить все усилия на пропаганде, единственном способе подготовки к серьезному революционному движению. Таковыми были позиция и мнение лидеров самых крайних революционных партий накануне дня, когда вспыхнула революция»[1832]. Эсер Зензинов в воспоминаниях, набросанных сразу после революции, подтверждал, что она «ударила, как гром с неба, и застала врасплох не только правительство, но и Думу, и существующие общественные организации»[1833].

В комнате № 11 Таврического дворца заседало бюро Прогрессивного блока под председательством левого октябриста Сергея Шидловского. От кадетов — Милюков и Шингарев, от октябристов-земцев граф Дмитрий Капнист, от центра — Владимир Львов, от националистов-прогрессистов Половцев—2-й и Шульгин. Все ругали власть. Но на что решиться? Шульгин, со слов которого известен этот эпизод, предложил хотя бы составить от имени блока список имен, способных составить правительство народного доверия. «Последовала некоторая пауза. Я видел, что все почувствовали себя неудобно. Слово попросил Шингарев и выразил, очевидно, мнение всех, что пока это еще невозможно. Я настаивал, утверждая, что время уже пришло, но ничего не вышло, никто меня не поддержал, и списка не составили. Всем было — «неловко»… И мне тоже»[1834].

Не было острого ощущения опасности и у фракции центра Государственного совета, которая под председательством барона Меллер-Закомельского заседала в клубе общественных деятелей на Мойке, обсуждая повестку дня заседания, запланированного на 28 февраля. «Распределялись роли участников по отдельным законопроектам, общее отношение группы к таковым, и при всем желании восстановить в памяти какое-либо «особое» тревожное настроение по поводу текущих событий в этот вечер я не могу, — писал князь Александр Голицын. — …Все были возмущены полным бездействием власти и командующего войсками генерала Хабалова. И тем не менее, повторяю, никто не придавал того особого значения событиям, которые характеризуются выражением «начало конца». Обнаружив при выходе из клуба вооруженных людей, «мы разошлись совершенно спокойно, думая, что власть, наконец, принимает нужные меры»[1835]. Дверь клуба выходила на Конюшенный мост, недалеко от того места, где взбунтовались запасные Павловского полка…

Не ждали революции и руководители правоохранительных органов. Вечером Протопопов пришел на обед к Васильеву. Туда же был вызван начальник Охранного отделения Глобачев, вспоминавший: «Я застал Протопопова и Васильева за кофе, только что окончившими обед. Беседа шла за столом, естественно, на животрепещущую тему о последних событиях. Я доложил о происшествиях дня, бывших эксцессах и о настроениях войсковых частей, придавая этому огромное значение. Но по Протопопову не было видно, что его очень это озабочивало, чувствовалось только повышенное настроение после хорошего обеда. Из слов Протопопова можно было понять, что он всецело полагается на Хабалова и уверен, что всякие беспорядки будут подавлены… Уезжая от Васильева, я так и не мог понять, зачем меня, собственно, вызывали в такой серьезный момент. Ведь не для того, чтобы провести время за чашкой кофе»[1836]. Впрочем, и сам Глобачев, как полагали его коллеги, был не на высоте положения. «Начальник охранного отделения уезжал от министра (Протопопова — В. Н.) обескураженным, — замечал Спиридович. — Он был хорошим жандармским офицером, но не для боевого времени. Он не мог убедить министра, заставить его действовать, как это делал в первую революцию полковник Герасимов. Да, но тогда и министрами были Дурново и Столыпин. Они понимали все»[1837].

Васильев тоже вспоминал тот вечер: «После того, как мы покончили с текущими делами, мы долго по-дружески беседовали вместе с женой, моим братом и моим другом Гвоздевым, который был впоследствии безжалостно убит большевиками. Министр в тот вечер показал себя с лучшей стороны как прекрасный собеседник и воспитанный человек. В десять вечера Протопопов покинул меня, чтобы принять участие в заседании кабинета министров»[1838].

Правительство было настроено более решительно, чем предыдущей ночью, хотя это его заседание на квартире Голицына носило характер частного совещания. На нем были приняты две очень серьезные меры. Во-первых, премьер дал ход высочайшему указу о прекращении занятий Государственной думы и Государственного Совета. Родзянко вскоре нашел у себя на квартире отпечатанный текст указа: «На основании статьи 99-й Основных государственных законов повелеваем: занятия Государственной думы прервать с 26 февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение»[1839]. Таким же указом были прерваны занятия Государственного Совета.

Во-вторых, в Петрограде вводилось-таки осадное положение. Что это значило, мало кто себе представлял, форма распоряжения не обсуждалась. Заседание затянулось и на следующий день. «После полуночи меня по телефону тоже вызвали в дом Голицына, — вспоминал Васильев. —