Приговор - Кага Отохико

Карасавы: «Эй, Кусумото!» «Что тебе?» — тут же откликается Кусумото. «Да я насчёт того, что ты говорил давеча, ну что, когда человек умирает, ему кажется, он уплывает куда-то на лодке. Что ты об этом думаешь?» — «В каком смысле?..» — «Ну, ведь у тебя есть какие-то собственные соображения по этому поводу?» — «Видишь ли, у всех народов есть легенды о лодке, перевозящей умерших, да, собственно говоря, и деревянный гроб многими воспринимается как лодка, которая приняв на борт умершего, отправляется в путь на тот свет». «Ну а куда именно она плывёт?..» «Наверное, в ад. Харон, который фигурирует в этрусских и римских мифах, — это лодочник, который перевозит умерших через реку в царство теней. Разумеется, получая за это определённую мзду. У нас на Востоке есть Три речных протока, у которых умерших поджидают старик со старухой, они наживаются на том, что сдирают с мёртвых одежду. Так что, выходит, и мёртвому без денег никуда». — «Занятно». — «Ясно одно — смерть подобна путешествию в иной мир, а раз так, то, естественно, возникает образ лодки». — «А, вспомнил, о старике-лодочнике по имени Харон упоминает и Данте в „Божественной комедии": „Забудьте небо, встретившись со мною, / В моей ладье готовьтесь переплыть / К извечной тьме, и холоду и зною“. Так, кажется? Лодка увозит души умерших в ад. До Рая на лодке не добраться. Кстати, в продолжение нашего разговора на спортплощадке — создаётся впечатление, что человеку вообще не дано мечтать о рае, правда ведь? Ад, по крайней мере тот мир, который находится под землёй, можно вообразить сравнительно легко. А рай… Что там может быть особенного? По-моему, просто скука смертная». — «Тебе кажется, в аду интереснее?» — «Да. Приятнее умирать, когда хотя бы примерно представляешь себе, где можешь оказаться. Знаешь, мне кажется, что уж ад-то наверняка существует». — «Весьма любопытное заявление. Тем более что принадлежит революционеру Митио Карасаве. Оно заслуживает того, чтобы быть зафиксированным письменно». Неожиданно в разговор вмешивается Коно. «Хватит дурака валять! Товарищ Карасава, не можешь же ты и в самом деле верить в какой-то там ад?» — «А я и не верю. У меня просто нет достаточных оснований для того, чтобы опровергнуть его существование». — «Но это же слишком консервативно! Неужели в наш научный век нельзя опровергнуть существование ада? Да быть того не может!» — «Наука тоже не всемогуща. Я сам естественник, учился на биологическом, ставил опыты, проводил исследования и в результате понял одно — изучая какое-то явление, человек может получить представление лишь об отдельных, самых незначительных его свойствах, а этих явлений в мире неисчислимое множество… То есть та часть тьмы, которой ещё не достиг свет знания, всегда будет больше. Честно говоря, современная наука не в состоянии опровергнуть такие явления, как воскресение или чудо». — «Да ты что! Не веришь же ты во всякие там сказки для дураков вроде воскресения?» — «Дело не в том, верю я или не верю. Дело в том — могу я это опровергнуть или нет. Ты переоцениваешь возможности науки». — «А от чего ещё можно отталкиваться? Революция должна быть проникнута научным духом, иначе её не совершишь». — «Наука имеет дело с частными явлениями, а революция не может иметь дело с частностями, она всеохватна». — «Да? Это как-то не очень понятно. Слушай, товарищ Карасава, ты сегодня совсем зарапортовался, я тебя перестаю понимать». — «А ты подумай хорошенько! Кстати, Кусумото, а тебе как кажется? Я ошибаюсь?» — «Да нет, пожалуй, ты прав. Наука действительно ограничена в своих возможностях, тут я с тобой совершенно согласен. Меня одно удивляет — почему, додумавшись до этого, ты не ударился в религию? Ведь в основе всякой религии лежит осознание человеком собственной ограниченности. Несовершенное существо обращается с мольбой о помощи к совершенному — вот что такое религия». — «А я молюсь. Только не Богу, а некой силе, которая меня породила и которая меня убьёт». Тут на Карасаву яростно обрушивается Коно, а тот принимается мягко его увещевать. «Не зарекайся. Когда-нибудь и тебе захочется молиться». — «Никогда! Да ты что? Чтобы я стал молиться какому-то неопределённому разуму, какой-то, как ты её называешь, силе? Ведь она же, эта твоя сила, невидима, измерить её тоже нельзя, так?» — «Так-то оно так. — Карасава немного повышает голос. — Наука изучает то, что видимо. Но закономерности, которые она при этом открывает, — невидимы. К тому же эти закономерности справедливы только для частностей, а не для целого. Погоди-ка. Газету принесли. Ну ты смотри, Коно, всё, как я и думал. Полоса общественной жизни черным чернёхонька. Наверняка там информация о вчерашнем пикете». — «Вот это да! Нарушение права на получение информации — раз, и, поскольку меня лишают возможности читать статьи, имеющие отношение к моему делу, нарушение права на защиту своих прав и свобод — два. Я буду вести в суде борьбу, требуя возмещения морального ущерба по этим двум пунктам. Так что, товарищ, всё это нам только на руку!» — «Да. Ты запиши себе в тетрадь, какие именно места зачернены, потом пригодится. Нет, ну надо же, всё замазали, читать невозможно!» — «Вот скоты! Ну сволочи, теперь вы попались!» Представляя себе, как Коно радуется, потирая руки, Какиути садится, окунает засохшую кисточку в блюдечко с клеем и принимается медленно его размешивать. По мере того как масса клея делается однородной, накопившееся в теле вожделение постепенно остывает, сменяясь желанием работать. Нанося клей на разложенные на столе листки бумаги, Какиути ловко складывает конверты. Когда его руки двигаются с чёткостью точного прибора, мысли текут медленнее, в поле зрения возникают картины прошлой жизни. Ему доставляет удовольствие грезить, отдаваясь течению мыслей… Ну вот, пятьдесят конвертов готовы. Связав их в пачку, он откладывает её в сторону и берёт новую бумагу. Открывается глазок на двери, взгляд надзирателя щекочет позвоночник. Перед глазами — какой-то пляж. На мелкую гальку набегают волны, обезьяны старательно очищают кожуру с мандаринов. Он тогда ездил на западное побережье Идзу, а когда вышел из машины…

Въехав на территорию университета, Тикаки миновал больничный городок, повернул налево и оказался перед обветшавшим приземистым зданием медико-биологического факультета, отделённым от проезжей части аллеей развесистых гинкго и дзелькв. Семинар по криминологии был назначен на два, так что до начала оставалось ещё больше часа. В голове прокрутилась череда обрывочных образов: большое смуглое лицо профессора Абукавы, родинка на щеке Тидзуру Натори, залысины доцента Офурубы… Тут он вспомнил, что в багажнике машины лежат французские и немецкие журналы, которые он взял на две недели и срок сдачи которых давно истёк, и притормозил у медицинской библиотеки.

Время было обеденное, поэтому читальные залы пустовали, даже служащих почти не было. Вернув журналы, Тикаки прошёл в хранилище и стал подниматься по железной лестнице. Добравшись до третьего этажа, где хранились довоенные журналы, он достал блокнот, куда записывал названия заинтересовавших его журналов и статей. Отыскав «Немецкий медицинский еженедельник» за 1904 год, снял с полки тяжеленную, большого формата подшивку и отошёл к стоящему у окна столу. Нужная ему статья — К. Bonhoeffer «Uber den pathologischen Einfall» — нашлась сразу. Когда он читал статьи, написанные десятки лет назад, у него всегда возникало ощущение, что время, до сих пор запертое между листами бумаги, вдруг словно вздувается перед ним на открытой странице и, радуясь обретённой свободе, возобновляет свой ход. Как же извилисты пути, которыми распространяются научные знания! Может, через пятьдесят или сто лет молодые учёные станут читать статьи, написанные им самим! О существовании лежащей перед ним статьи Бонгеффера «К вопросу о патологических идеях» он узнал из работы профессора Абукавы «Психические расстройства, возникающие в условиях продолжительной изоляции»; возможно, Абукава был первым японцем, который её прочёл. Слишком уж своеобразной проблеме была посвящена эта статья. Однако для Абукавы она, несомненно, представляла собой огромную ценность. А он, Тикаки, — второй человек в Японии, который ею заинтересовался. Когда вчера от Рёсаку Оты он узнал о том, что его племянник Тёсукэ в детские годы имел склонность к вранью, ему вспомнились сообщения о патологической лживости Дельбрюка, мифомании Дюпре и одновременно в голове всплыло название этой статьи Бонгеффера, он ещё подумал, что в ней можно найти что-нибудь ценное, что поможет ему понять Тёсукэ Оту. Пролистав статью, Тикаки вернулся к началу и стал читать её более внимательно, занося в блокнот основные положения. Она и в самом деле стоила того, чтобы её прочесть. Немецкий учёный и не подозревал, что через шестьдесят с лишним лет на Дальнем Востоке молодой психиатр будет с таким увлечением читать его работу, а молодого психиатра с Дальнего Востока поразило то обстоятельство, что симптомы, с которыми он сам столкнулся совершенно случайно, уже шестьдесят лет тому назад были описаны немецким учёным. Психиатрия, если рассматривать её как единую науку, представляет собой нечто вроде огромного храма, каждый придел которого возводится не знающими границ времени и пространства усилиями ничтожной горстки специалистов. Если он, Тикаки, опишет симптомы, которые наблюдал у Тёсукэ Оты, его работа вместе с достижениями Бонгеффера и Абукавы станет каменной плитой в стене одного из приделов этого храма. Когда-то кто-то из психиатров установил эту плиту, а потом и последующие поколения поработали над ней, каждый прошёлся своим долотом. Причём достоинства этой плиты может оценить лишь тот, кто сам готов приступить к дальнейшей её обработке, этим храм психиатрии отличается от храма литературы или храма искусства, красота которых доступна всем. И возможно, радость от ощущения своей сопричастности к творению этой отдельной плиты общего храма доступна только учёным — художникам она не ведома. Художник создаёт свой собственный храм. И когда работа завершена, испытывает радость. Но ему не дано предугадать, сохранится ли его творение до будущих веков. Поэтому его восторг, его упоение омрачается тревогой за судьбу своего детища. Радость учёного более сдержанна, но он может быть уверен, что плоды его труда станут достоянием грядущих поколений. Я учёный, я избрал именно эту стезю. Я люблю искусство, особенно музыку, но мне никогда не хотелось быть художником, ни восторги творчества, ни его муки мне не по плечу.