Образы Италии - Павел Павлович Муратов

«длинных стен» Республики. Мотив шва был для него источником величайшей живописности: стена его живет в этой теневой сети, брошенной на ее поверхность. Шедевром его являются пронизанные из конца в конец швами ворота Вероны, внутренняя сторона Порта дель Палио, в особенности где тончайшая игра тени достигнута разной глубиной швов.

Суровая «рустика» нижних этажей дворцов Санмикели, огромные полукруглые арки их верхних этажей, плоскостной и стенной характер его архитектуры и декоровка ее в военных зданиях римскими трофеями – все это делает иногда Санмикели похожим на далекого предшественника зодчих Империи. Но в стиле Empire[326] есть холодность и нарочитость, которых нет у Санмикели; какая-то скука неукоснительно прокрадывается в лучшие создания этого бедно-живописного и роковым образом «постного» стиля. Ни одному из строителей начала XIX века не удалось бы перешагнуть пропасть, отделяющую его от архитектора Ренессанса, ни один из них не умел так тонко видеть и так чутко ощущать живописность сдержаннейших мотивов, как умел Санмикели. Разрыв с миром еще не наступил для него, и стена его жила вместе с природой. Пройдя целомудренную в своей скупой украшенности фасадную стену палаццо Каносса, вступаем мы в строгий пилястровый двор, открытый вдруг неожиданно и логично на рыжие земли и зеленые виноградники солнечных холмов за Адиджем.

За альпийской рекой, не устающей катить свои взмутненные воды, за мостом, перекинутым по соседству с гробницами Скалиджери, улицы заречной части круто поднимаются к садам Джусти. В этих садах гостеприимного веронского nobile[327] сколь многие из северных людей приветствовали впервые Италию и сколь многие прощались здесь с ней. Путешественники XVII и XVIII веков упоминают о них в своих важных или легкомысленных мемуарах, современные туристы бросают в почтовый ящик свои первые или последние итальянские cartoline[328] с видом их многостолетних кипарисов. Верона, украшенная этими патрицианскими садами, верна своему назначению быть вратами Италии. С верхней террасы giardini Giusti[329] в час, когда садится солнце, мы в последний раз глядим на нее, прорезанную дугой Адиджа, слабо багровеющую крышами садов рядом с влажной синевой равнины, звучащую отзывающимися друг другу вечерними колоколами, уже зажегшую первые огни в быстро темнеющих улицах и на мостах, опрокинутых в полные отблеском заката воды реки.

Виченца

Как один из пленительнейших итальянских городов вспоминается Виченца, столь тесно сдвинувшая свои красные крыши среди зеленых садов и виноградников счастливой долины, отделяющей предгорья Альп от холмов Монти Беричи. Две неподвижных зеркальных речки, Ретроне и Баккильоне, омывают ее, луга их касаются иногда городских улиц, и перекинутые через них арки мостов повторяются в глубоком стекле их вод. Солнце любит этот прекрасный город, расточительно льет оно свой свет и тепло на плиты его торжественной пьяццы, где бел, как снег, истрийский мрамор Базилики Палладио и черна ржавость зимних непогод на ее колоннах и фризах. Ослепленный архитектурным чудом, перед которым меркнет Либрерия Сан-Марко, долго не сходит приезжий с площади, погруженный в великолепный покой свершений, и как во сне бредет по улицам, безлюдным и фантастическим, с их тихими ремеслами нынешнего дня и героическими жилищами Ренессанса. Закрывая рукой глаза от солнечного блеска, он останавливается здесь на каждом шагу, чтобы разглядеть причудливости готически-венецианской casa или вглядеться в вечные новизны палладианского дворца.

Виченца недаром слывет городом дворцов: о них мечтает путешественник, проснувшийся в свое первое здесь утро в просторной и прохладной комнате гостиницы «Трех гвоздик», и с какой щедростью Виченца осуществляет эту мечту! Немногие представляют себе, что этот город Палладио был бы все же прекрасен, если бы даже несчастье помешало Палладио родиться в нем в 1518 году и быть величайшим из его граждан. Из всех городов венецианской terra ferma[330] Виченца оказалась более всех доступна архитектурному инстинкту Венеции. Ни Верона, и уж конечно ни Падуя, и ни Тревизо даже, дышащее и до сих пор Венецией, не были, однако, такими чисто венецианскими в своем строительстве, какой всегда была Виченца. Ее улицы полны домами, которые могли бы отразить свои пропорции, свою окраску, свои окна, порталы и балконы в водах любого венецианского рио. Иные площади ее похожи на венецианские «кампо», и вся Виченца кажется нам маленькой сухопутной Венецией.

Здесь есть свой Ca d’Oro[331] – палаццо Скио на Корсо; с палладианским Порта-Коллеони соседствует здесь Порта-Коллеони венецианско-готический, и если один фасад великолепного дворца Тьене создан Палладио, то другой остается произведением ломбардско-венецианского Ренессанса. Виченца особенно долго держалась венецианской готики, любя сквозистость ее фасадов и ажурность ее украшений. На пороге XVI века резец скульптора здесь охотнее, чем где-либо, точил белый мрамор готических оконных обрамлений и кисть живописца заливала простенки горячей венецианской краской. Когда построены этот палаццо Браски, с его портиком, напоминающим венецианские «fondaco»[332], или эта затейливая Сasa Pigafetta[333], с ее витыми колоннами, каменными плетениями и элегическим девизом «Нет розы без шипов»? О последней мы знаем, что она выстроена в 1481 году, к концу XV века относится и Сasa Regau, в то время как маленькие очаровательные дворцы Гарцадори и Наваротто, быть может, старше их на сотню лет. Но между теми и другими не было существенных различий: восхищенная строительством расцветавшей Венеции и применившая к нему свой удивительно найденный скромный масштаб, та ранняя Виченца оставалась верна ему в продолжение целого столетия. Это столетие видело ряд живописцев из Виченцы. Ни кватроченто, ни чинквеченто, правда, не явили здесь группы мастеров, связанной местными традициями, которую можно было бы окрестить Scuola vicentina[334]. Но помещенные между Венецией и Вероной художники Виченцы слишком несправедливо все же бывали обойдены историей и критикой. Совсем недавно воздал им наконец должное Танкред Борениус в своей книге «The painters of Vicenza»[335]. Облики Бартоломео Монтанья и Джованни Буонконсильо обрисованы с точностью в этой книге, и невольное удовлетворение испытывает, знакомясь с ней, тот, кто видел превосходных и забытых вичентинских мастеров на их родине.

Бартоломео Монтанья был учеником Альвизе Виварини, державшего в Венеции плодотворнейшую мастерскую, из которой вышли Чима да Конельяно, Марко Базаити, Франческо Бонсиньори и Лоренцо Лотто. На размышление наводит то странное на первый взгляд обстоятельство, что группа учеников «среднего» Альвизе оказалась далеко более интересной и привлекательной, чем группа последователей и подражателей великого Беллини. Как бы то ни было, один Монтанья уже мог бы составить славу мастерской Альвизе. Италия кватроченто немного видела мастеров, проникнутых такой глубокой серьезностью. Этот славнейший из живописцев Виченцы не был замкнут для веяний, волновавших его современников: Монтенья и Беллини,