Братья и сестры по оружию. Связные из будущего - Юрий Валин

— Тьфу! Я разве за народ-богоносец агитирую? Мы все здесь… с тараканами в голове.

— Наши тараканы не нашептывали фронт бросать и командиров на штыки поднимать, — сухо напомнил Макаров.

— Вот бл… Простите. Они позиции бросили, они — коммуняки. Золото от кайзера хапнули, фронт разложили. Они предали, и теперь вы с фрицами в одиночку бьетесь? Вы ничего не путаете, Алексей Осипович? Вы сейчас куда наступаете? На Берлин? На Вену? К десанту на Хоккайдо готовитесь? Брестский позорный мир мне вспомните? Так красные без комплексов — как заключили, так на хер тот договор и разорвали. Это они под красным флагом сейчас на немцев наскакивают, под красным флагом с поляками сцепляются, в Туркестане от вольных эмиров отбиваются. Да, и ваше белое рыцарство на Кавказе штыками не только краснопузым комиссарам грозит. Может, что-то не так идет? Может, не нужно во все стороны кидаться?

— Вы выпейте, Екатерина Григорьевна. Успокойтесь. Мы здесь мирно полуночничаем, а вы как на митинге воспылали.

Катя сглотнула коньяк, машинально сунула в рот конфетку.

— Вот и хорошо, — одобрил подполковник. — Вы мне казались барышней хладнокровной и, уж простите, циничной. Немцы, Европа, союзники наши хитроумные, обидчивые — все они далеко. Пройдет смута, и снова липы на Тверском бульваре зацветут, гимназии откроются, в Большом роскошные премьеры подготовят. Вы в Большом ведь бывали? Поверьте старому штабному грызуну — все наладится. Вы молодая, еще и в ложе поблистать успеете. Вы же слышали — переговоры идут. Будем надеяться, дальше без большой крови обойдется.

Катя угрюмо усмехнулась:

— Насчет гимназий — это вы верно. И с Большим театром все правильно. Там и съезды коммунистические будут, и оперы с балетами. С липами хуже, их сначала на дрова попилят, потом в целях расширения проезжей части доликвидируют. Душноватым городом Москва станет. Ну, мы это переживем. Мы много чего переживем. И повоюем еще всласть. Вот когда вашего офицерского опыта хватать не будет. Переговоры — полный зер гут! Вы надеетесь перегруппироваться, силы для «последнего и решительного» подтянуть. Вот она, Первопрестольная, — рукой подать. Что стоит растрепанное перепуганное быдло окончательно опрокинуть? Вам, конечно, трудно поверить, что и они для «последнего и решительного» части подтягивают? В лоб сойдетесь? Они под кроваво-красными знаменами, вы непорочно-белые, аки ангелы безгрешные. Красота! Шрапнель, конные лавы с гиканьем, пулеметики режут-стригут, все наперебой кричат «уря!» и «даешь!». «Интернационал» и «Варшавянку» хрипят, «Боже, царя храни» и «Взвейтесь, соколы, орлами» завывают. Вот он, счастливый день России. Грядет.

— Какая же вы, Екатерина Григорьевна, — подполковник пожевал губами, — злобная. Не будет такого. Нет сил у товарища Бронштейна. Повальное дезертирство у него в воинстве. Никакими репрессиями мобилизованных удержать не может. Вы его приказы читали? Хотите полюбопытствовать?

— Не читала и читать не хочу. Я, Алексей Осипович, девица дремучая и безграмотная. Газетку сегодня со скуки пролистала, и хватит мне. Я так, общим взглядом, вскользь. Я же не Прот, никоих личных сцен видеть не могу. Зато в общем скажу. Что бабе не ляпнуть, спросу-то никакого. Заключите вы перемирие. Две недели. Месяц. Полтора. Зимовать-то в Москве рассчитываете? Сцепитесь. Кровью холмы зальете. Уж не знаю, кого красные подтянут — пролетарские полки, латышских стрелков, интернациональные батальоны или чекистские отряды, но прогулки не получится. Они кровью умоются, попятятся, но дальше Тулы вас не пустят. Просто потому что их больше.

— Не числом воюют, Екатерина Григорьевна.

— Ну да, вы танки подтянете, «ерапланы» напустите. Оперативное руководство у вас куда четче. Положите большевичков, ох положите. Одного к трем, одного к пяти. Для наступления ох как славненько! Дать вам карандашик? Прикиньте, какие из «цветных» полков в Москве на параде маршировать будут? Вы строй призраков когда-нибудь видели? Это при условии, что стратегическая инициатива непременно у вас останется. А если Советы первыми наступление начнут? Вы их телами все овраги завалите, в плен дивизиями будете брать, да дальше-то что?

— Дальше победа. Тяжелая, кровавая, но победа.

— Допустим. Вы наверняка про античного дяденьку по имени Пирр слыхивали. Да и будет ли победа? Я газетку почитала, задумалась. В Царицыне уличные бои — это правда? И про адмирала Колчака правда? Как же он под шальную пулю умудрился сунуться? «В критическом состоянии», надо же. Все наперекосяк. Скажете, достаточно одного точного удара? Выстрела в сердце? Ульянов, который Ленин, уж почил. А уж на что числился абсолютно незаменимым вождем мирового пролетариата. Вот тебе и роль личности в истории. Держатся ведь Советы. И архиупорно держатся, чтоб их черти побрали….

— Простите, никак не уловлю, к кому ваше страстное женское сердце склоняется, Екатерина Григорьевна. После столь мрачного посула нам, несчастным, к чертям и товарищей большевичков посылаете?

— Да мне на них… как, уж простите, и на вас. С высокого дерева… Вы давеча намекали на молодость мою. Ну да, до пенсии и отставки мне далеко. И другим, тем, кто сейчас голозадый по околицам гацает, кто соску сосет, еще жить и жить. И тем, кто родится через год, через пять, тоже жить будет очень хотеться. Гражданская кончится — от пуль и шашек, от тифа и голодухи миллиончиков так 8–10 откинем в расход. Сущие пустяки. Еще пара миллионов — сядут на пароходики да и от греха подальше отбудут. Ну их, собственно, можно и не считать. Что вы на меня так смотрите? Расточительно — миллион туда, миллион сюда? Так у меня оправдание есть. Лет через двадцать мы к настоящему делу придем. Война приключится. Не эта, с Австро-Венгрией и кайзеровской Германией, что вы Великой звать привыкли. Другая Великая. И там наши потери десятками миллионов будут исчисляться. Увлекательная такая забава, неспешная, года на четыре. И немцы под Москвой. И Питер в голодной блокаде. И снова уличные бои в Царицыне. Кавказ голову поднимет, хладнокровные прибалты обрадуются, всласть в спину постреляют. И уж Незалежная не залежится, как же — пан германец освобождать пришел, пора кацапов да жидов к ногтю. Только на фронте наших двенадцать миллионов ляжет. Возможно, вас утешит, что среди них будет значиться солидная доля правоверных коммунистов. Впрочем, среди мирного населения идейных марксистов тоже будет хватать. Так что общее число потерь под 30 миллионов вас не слишком обескуражит?

— Вам кто дал право так со мной разговаривать? — тихо спросил Макаров, пристально глядя в потемневшие глаза девушки.

— Никто. Просто мы с вами сейчас людей убиваем. Тех, кто под красным флагом. А заодно, заочно, и тех, кто в 41-м без всякого военного опыта, без подготовки под немецкие танки ляжет. Мне, Алексей Осипович, почему-то кажется, что это один народ. И гнусно я себя чувствую. Понимаете?!

На диванчике обеспокоенно заворочался поручик. Катя поняла, что почти кричит. Дура! И что у подполковника стопки такие микроскопические?! Сейчас бы стакан залудить. Нормальный граненый стакан.

Макаров зачем-то протягивал платок.

— Пардон, — сказала Катя, вытирая глаза и нос пахнущим табаком платком. — Что-то у меня воображение разыгралось. Плету невесть что. А вы, Алексей Осипович, курили бы поменьше. Торжество белой идеи, возможно, не скоро наступит, загнетесь от рака легких и порадоваться не успеете.