Любовь без мандата - Юрий Поляков

Вечером дома Гена ворочался под одеялом, чувствуя зуд в теле, исколотом остью. Когда муж в очередной раз перевернулся с боку на бок, Марина буркнула:

– Стареешь.

– Почему?

– От тебя разит нафталином. Я думала, это просто образное выражение. Оказывается, нет. Значит, стареешь…

«Лучше нафталином, чем перегаром…» – подумал он, промолчав.

Истерика перед сном в его планы не входила.

В дверь заглянула Телицына.

– Можно заходить? – спросила она с такой тоской, словно Скорятин был не редактором, а стоматологическим садистом с волосатыми ручищами.

– Жду вас с нетерпением.

В кабинет уже просачивались сотрудники и рассаживались вокруг длинного стола – каждый на свое исконное, годами насиженное место. Занять чужой стул считалось преступлением. Как в школе. Фаза входила в класс и первым делом бдительно озирала парты.

– Это еще что за географические новости? – грозно спрашивала она, заметив несанкционированную перемену мест.

– А он толкается! – плачущим голосом оправдывалась самовольница.

– Кто?

– Костоусов.

– Так, значит? – «Немка» брала толкателя за ухо и приподнимала. – А он больше не будет. Не будешь?

– Не бу-у-уду…

Серега Костоусов мужественно сносил экзекуцию, и его ухо пылало потом, как рубиновая кремлевская звезда. В 1990-е он занялся бизнесом, посредничал между «чехами» и военным заводом, распродававшим на металлолом импортные станки. Оборонщики что-то вовремя недопоставили, башибузуки обиделись и выбросили Серегу за пустые обещания из поезда на полном ходу. В морге его долго не могли опознать. Остались жена и две дочери. Младшую Веру Скорятин недавно «поступил» в Высшую школу журналистики, в обмен взяв на работу разбитную девицу, вроде как племянницу ректора – моложавого старика со шпионским прошлым.

– Не опоздал? – пугливо спросил Дормидошин, дожевывая на ходу.

– Где остальные? – рявкнул главный, глядя на часы.

– А сказали в три…

Гена, будучи рядовым сотрудником, сам не любил ходить на планерки, сначала под тяжкие разносы Танкиста, а потом под изысканные выволочки Исидора. Всякое начальство – источник повышенной опасности и несправедливых притеснений. Что поделать, иначе нельзя. Руководитель обязан быть недовольным. Всегда. Лишь порой, пробив тучу угрюмства, тонкий лучик благоволения может коснуться избранного, но не часто, нет: похвала развращает подчиненного, как женщину – бесперебойные подарки.

Возглавив после падения Шабельского «Мымру», Гена решил воплотить мечту каждого журналиста, вышедшего в начальники, – переустроить жизнь редакции на разумных, честных, справедливых, творческих основах. Собрав трудовой коллектив, новый главный торжественно объявил, что отменяет унизительную слежку за коллегами: кто когда пришел и ушел с работы.

– Все мы люди взрослые и сами знаем, где быть, сколько и зачем. Мне нужны не усидчивые задницы, а думающие головы и пишущие перья!

– И в книге отмечаться не надо? – уточнил осторожный Козоян.

– Нет, не надо! Журнал посещений я отменяю.

В ответ реформатор получил шквал обожания, восторженный шепот в курилке: дожили, дожили до доброго царя! А через неделю в редакции нельзя было найти никого, чтобы поручить написать пустячную, но срочную заметку или отправить на задание. Даже дежурные по номеру исчезли, а мертвецки пьяная «свежая голова» Паровозов спал, уткнувшись в подписные полосы. Через месяц Гена в 10.00 лично стоял у входа и записывал в возрожденный фискальный гроссбух всех опоздавших и прогулявших, потом собственноручно собирал объяснительные и бюллетени, придирчиво разглядывая треугольные печати. Дисциплину удалось восстановить через полгода.

Сам настрадавшись от мелочной опеки начальства, Скорятин, воссев, пообещал: главная редакция отныне не вмешивается в политику отделов, не диктует темы, правит, не режет, не заворачивает тексты, полностью доверяя гражданской и профессиональной зрелости журналистов! Кончилось тем, что все как ненормальные ударились в маленькие и большие гешефты. Галантер в каждый номер совал материалы о том, что Молдавия должна вернуться в лоно матери Румынии, а в благодарность ему ящиками везли «Белого аиста» и звали в Бухарест на разные конференции. Бунтман выискивал во всех гениях Земли Русской еврейскую кровь, находил, даже в Пушкине, и радостно оповещал об этих открытиях читателей. Его звездным часом стала статья «Дмитрий Иванович Мендель». Ребята из общества «Охоронь» возмутились и принесли полемическую статью, где объясняли: мол, по деду великий русский химик был Соколовым, а фамилию Менделеев носил помещик-сосед, видимо, из выкрестов, так как виртуозно умел на ярмарке выменять за свою плохонькую кобылку отменного скакуна. Вот приходской священник Соколов в шутку и прозвал своего повзрослевшего сына, тоже обнаружившего склонность к негоциям, «Менделеевым». Так и пошло… Однако Бунтман, несмотря на доказательность, печатать текст отказался. Оскорбившись, добры молодцы набили журналисту в подворотне морду.

А Потнорук замучил всех статьями о голодоморе, устроенном параноиком Сталиным, причем, если поначалу речь велась о сотнях тысячах жертв, то со временем дошло до десятков миллионов, и ненька Украина должна была по этой статистике обезлюдеть, как Марс. Подло обманутый дольщик Бермудов развернул в «Мымре» жесткую войну с недобросовестными застройщиками из фирмы «Капитель», а Солов обнаглел и стал материться как в рифму, так и белым стихом.

Кончилось совсем плохо: к Скорятину в кабинет вломились три высокогорных мордоворота и с нехорошей вкрадчивостью спросили:

– Э-э, в чем дэло, уважаемый? Мы тэбе отгрузили дэсять тонн зэлени. Гдэ интэрвью?

– Какое интервью?

– С Георгием Отаровичем.

– С кем-с кем?

– С Гогуладзе.

– С Тифлисиком? – ахнул главный редактор и вспотел ягодицами.

– С Георгием Отаровичем! – строго поправили абреки.

– А кто у вас взял деньги?

– Надын.

– У него и спрашивайте!

– Он сказал: тэбе отдал.

– Мне? Ясно. Разберемся и вернем…

– Или пэчатай, или двадцать тон давай. За обыду! – смягчились суровые дети ущелий.

Едва они ушли, взбешенный Гена метнулся по кабинетам, чтобы убить мерзавца. Надин был обнаружен во дворе, он восковой «полиролью» натирал бока новой «Тойоты», красной, как белье нимфоманки.

– Можно по собственному желанию? – без слов поняв, что стряслось, попросил негодяй.