Таис Афинская - Иван Ефремов

– Аи-и-и-и! – издала пронзительный «ведьмин» визг Таис. Хлопая в ладоши, она перегнулась с каменной глыбы.

Кабан резко метнулся в сторону, чтобы взглянуть на нового врага. Этого мгновения хватило Эоситею, чтобы ухватить секача за заднюю ногу и погрузить кинжал в его бок. Кабан вырвался, только Геркулес или Тесей могли бы удержать такого гиганта, и прянул к Таис. Знаменитая танцовщица обладала реакцией амазонки, успела откинуться назад и свалиться по ту сторону каменной плиты. Секач всей тяжестью грянулся о камень, пробороздив на пестрых лишайниках глубокую, забрызганную кровью рытвину. Эоситей, подобрав копье, прыгнул к зверю, который уже изнемог от раны и позволил нанести себе еще удар, закончивший схватку. Слева раздался победный вопль – это товарищи Эоситея и Менедема справились наконец со своими зверями, да и Менедем прикончил свинью. Спартанцы собрались вместе, отирая пот и грязь, восхваляя Таис, получившую все же два порядочных синяка при падении на камни. Загонщики уже миновали заросли перед поляной, и гон ушел к северу туда, где стояли младшие военачальники. Четверо охотников, сражавшихся на поляне, решили идти к Эвроту, омыться и поплавать после битвы, пока слуги будут разделывать добычу и готовить мясо для вечернего пира. Эоситей посадил Таис на свое широкое, порядком исцарапанное плечо и понес к реке, сопровождаемый шутливо-ревнивой Эгесихорой и неподдельно угрюмым Менедемом.

– Смотри, Эоситей, предупредил ли ты наших красавиц об опасных свойствах Эврота! – крикнул Менедем в спину начальнику, широко шагавшему со своей прекрасной ношей. Эллины любили носить обожаемых женщин – это служило знаком уважения и благородства стремлений. Стратег не ответил и, только опустив Таис на землю у самого берега, сказал:

– Эгесихора знает, что Эврот течет из-под земли. В его верховьях, около Фения в Аркадии, где «Девять Вершин», есть развалины города, называвшегося в честь жены Ликаона, пеласга, сына Каллисто. Под девятиглавой горой Ароанией есть ущелье страшной глубины, в котором даже летом лежит снег. Из ущелья небольшим водопадом падает на скалу ручей Стикс. Вода его смертельна для всего живого, разъедает железо, бронзу, свинец, олово и серебро, даже золото. Черная вода Стикса бежит в черных скалах, но потом становится ярко-голубой, когда скалы испещряются вертикальными полосами черного и красного – цветами смерти. Стикс впадает в Критос, а тот – в нашу реку и, растворяясь в ней, делается безвредным. Но в какие-то дни, известные лишь прорицателям, струи Стиксова ручья не мешаются с водой Эврота. Говорят, их можно увидеть – они отливают радугой старого стекла. Того, кто пробудет в этой струе некоторое время, ждет аория – безвременная смерть. Вот почему купанье в нашей реке иногда может причинить беду.

– А как же вы все? Неужели не решаетесь?

– Клянусь Аргоубийцей, мы даже не думаем об этом, – сказал подоспевший Менедем, – всех нас ждет аоротанатос (ранняя смерть).

– Тогда зачем же пугаете нас? – укорила спартанцев Таис, распуская узел ленты под тяжелым пучком волос на затылке. Черные их волны рассыпались по плечам и спине. Словно бы в ответ Эгесихора выпустила на свободу свои золотые пряди, и Эоситей восхищенно хлопнул себя по бедрам.

– Смотри, Менедем, как хороши они рядом. Золотая и черная, им всегда надо быть вместе.

– А мы и будем вместе! – воскликнула Эгесихора.

Таис медленно покачала головой.

– Я не знаю. Я не договорилась еще с Эоситеем о навлоне – цене моего проезда в Египет. У меня не так много серебра, как сплетничают в Афинах. Мой дом там стоил немало.

– Зачем же ты поселилась вблизи Пеларгикона! – сказала Эгесихора, – я давно говорила тебе…

– Как ты сказала? – невольно рассмеялась Таис.

– Пеларгикона – Аистового склона. Так шутя называют лакедемоняне ваш Пеласгикон в Акрополе. Ну, пойдем выше по течению. Я вижу там ивовую рощу.

Ивы особенно почитались гетерами, как деревья, посвященные могучим и смертоносным богиням – Гекате, Гере, Цирцее и Персефоне. Ивы играли немалую роль в колдовских, в лунные ночи, обрядах Богини-Матери.

Низко нависшие над водой стволы старых деревьев купали свои ветви в быстрых светлых струях, как бы отгородивших занавесью глубокую заводь. Таис, закрутив натуго волосы, поплыла к другому берегу, оставив позади хуже плававшую и осторожную на воде подругу. Белые водяные лилии – ненюфары сплошь покрыли своими листьями глубокий омут под берегом, весь залитый полуденным солнцем. Таис с детства любила заросли ненюфар: казалось, в темной и глубокой воде они скрывали какую-то тайну – или обиталище прекрасных нимф реки, или утонченную драгоценную вазу, или сверкающий перламутр раковины. Таис быстро научилась нырять. Как ей нравилось уходить вглубь, под кувшинки, и любоваться солнечными столбиками, просекающими сумрачную воду! И вынырнуть вдруг на ослепительный зной среди плавающей зелени и цветов, над которыми вьются радужнокрылые стрекозы!..

И сейчас, как в детстве, Таис вынырнула средь лилий. Нащупав ногой ослизлый корявый ствол на дне, она стала на него, широко раскинув руки поверх листвы и озираясь вокруг. Было тихо. Только журчанье струй по камешкам и ветвям нарушало знойную тишину боэдромиона – последнего месяца лета. В подмыве берега чернели гнезда щурков. Красивые, зеленые с золотом, птицы уже давно вывели птенцов и научили их летать. Остроносые нарядные и быстрые щурки сидели в ряд на сухой ветке, греясь на солнце после ночной прохлады. «Скоро, совсем скоро они улетят на юг, в Либию, откуда появляются каждый год, – подумала Таис, – а еще раньше поплыву туда я». Она оглянулась на тихую, горящую в солнце заводь, железно-зеленую листву старых ив и заметила двух гальцион-зимородков. Они мелькали ярко-синей пестрядью своих коротких крыльев над сломанным деревом. В детстве Таис жила на небольшой реке. Милые воспоминания подступили к ней, пробежали грустной радостью и умчались вдаль. Светлый и горький опыт жизни! Она узнала необъятное море, его власть и мощь, так же как и людское море жизни. Но оно не страшило молодую гетеру. Полная сил и уверенности в себе, она стремилась дальше в Египет, всегда бывший для эллинов страной мудрости и тайны…

В протоке, казавшейся сумрачным коридором из деревьев, сплетавших свои ветви-руки с противоположных берегов, она не сразу нашла Эгесихору. Спартанка удобно устроилась над водой на толстом изгибе ствола, распустив, свои великолепные волосы по обе стороны дерева, подобно покрывалу золотистого шелка. Ее белая кожа, оберегаемая от загара, отливала молочно-опаловым блеском, свойственным только истинным хризеидам, золотоволосым. Таис, смуглая наперекор аттической моде, выбралась на дерево и в тени, с иссиня-черными волосами критянки, показалась сожженной солнцем жительницей южных стран.

– Довольно нежиться, слышишь, нас зовут, – сгибая пальцы, как когти хищника, Таис угрожающе подбиралась к ступням подруги.

– Не боюсь, – сказала спартанка, толкнув ногой Таис, которая не удержалась на стволе и сразу полетела в воду. Эгесихора тоже скатилась с дерева и с негодующим воплем: – Волосы! Напрасно сушила! – окунулась с головой в глубокий омут.

Обе гетеры дружно поплыли на берег, оделись и принялись расчесывать друг другу косы.