Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

В коробке теперь пусто, зато меня переполняют мысли и планы моего брата. Комната расплывается перед глазами, но на краешке моей кровати замечаю свою красную шапку, и тут на кипу блокнотов, громоздящихся у меня на коленях, одна за другой начинают капать слезы. Смерть от передозировки.

Эти три слова перевернули всю нашу жизнь.

Летний день, пронзительно-голубое небо. Такое голубое, что у горизонта, если приглядеться, воздух дрожит. Когда Молли пробирается на узкое заднее сиденье, оставляя место рядом с водителем для меня, солнце поджигает ей копну волос, отчего голова ее превращается в огненный шар. Я раскладываю сиденье, сажусь впереди, и она тут же начинает игриво пощипывать мне шею. Обычно такие вещи меня бесят, но ей можно.

Молли – настоящая голливудская нимфа, которая создана для того, чтобы днем нежиться у бассейна, а ночью тусоваться. Ей дозволено пощипывать меня за шею – сколько угодно.

Д. Б. опустил верх, втопил педаль газа, машина с ревом вырвалась со стоянки и помчалась по Тихоокеанской трассе. Тачка у него самой последней марки, под капотом у нее рычит и урчит, но дорогу держит бесподобно. У Молли за спиной развевается рыжий шлейф, который делает ее похожей на безумную Медузу, поднявшуюся на вершину скалы. Разглядываю ее в зеркале заднего вида и замечаю, что губы у нее идеально алые и чуть приоткрыты. Д. Б. косится на меня с ухмылкой. Это даже не ухмылка, а волчий оскал, и длится всего секунду, не больше, но эта секунда растягивается на целую вечность. Его руки в кожаных перчатках впиваются в баранку, и мы летим по прямой полосе, которая серебристой стрелой пролегла между ревущим Тихим океаном и зазубринами скал.

Через пару дней после прочтения последнего блокнота получаю письмо. От Молли. «Я – подруга твоего брата», – говорится в первой строке, и сразу же следует исправление: «вернее, была его подругой». Даже не читая дальше, уже представляю себе, как она сидит с сигаретой за своим кухонным столом и пишет это письмо. Под локтем старая полировочная салфетка, с одной ноги свесилась стоптанная босоножка. За окном тепло, в ночном воздухе стрекочут сверчки. «Мне кажется, тебе нужно знать, что произошло с твоим братом». От почтовой бумаги пахнет дымком ее сигареты, а может, это только кажется. «Как сложилась его жизнь, – продолжает она. – Он много о тебе рассказывал, о своем братишке, который застрял в этом проклятом городе, в Нью-Йорке. Знаешь, он к тебе очень тепло относился. Потому я и решила, что ты должен знать, как это все случилось». Рыжие локоны падают ей на лицо, когда она склоняется над письмом, выпуская сигаретный дым в приоткрытое окно. «Наверное, ты уже в курсе, что у Д. Б. были проблемы с наркотиками. Причем довольно долго». Струйка дыма просачивается в щель и беззвучно уплывает в темноту. «Не могу судить, насколько ты разбираешься в этом вопросе, но наркотики постепенно разрушали твоего брата. Иногда доходило до того, что он даже меня не узнавал». Со слов Молли явственно представляю себе эту сцену: среди ночи Д. Б., спотыкаясь, вваливается в квартиру. Глаза налиты кровью, рубашка мятая, грязная. Волосы всклокочены, лицо бледное, весь в испарине. На пороге комнаты останавливается, потому что не узнает сидящую в кресле женщину. «Он не раз пробовал завязать, обращался в разные клиники, к разным врачам, но после курса лечения его опять затягивала компания старых дружков – и все начиналось по новой». Ближе к концу письмо становится сбивчивым, как будто его дописывали в спешке. А заключительные слова такие: «Пожалуйста, ни в чем себя не вини. Молли».

На поверхности начинается какая-то суматоха, но сейчас мне не до того. Я – здесь, а все остальное – где-то там. Молли тоже что-то заметила – смотрит вверх, а шею мою оставила в покое. Мне сразу становится неуютно, зябко. Из ноздрей больше не вырываются пузырьки воздуха, и теперь ничто не загораживает от меня Молли. Она плывет вокруг меня и останавливается так, что лицо ее оказывается буквально в дюйме от моего. У нее встревоженный вид. Идеально алые губы слегка приоткрыты, и у меня мелькает мысль, что она хочет меня поцеловать. Дальше события развиваются быстро – быстрее, чем должно быть под водой. У меня на глазах илистое дно резко уходит вниз, но я другого не могу понять: зачем Молли что есть силы тянет меня за волосы.

Он завалялся на дне последней коробки. Прижат картонным клапаном – сразу и не заметишь. Только уголок торчит – я по чистой случайности углядел. Вытаскиваю, держу на ладони. Блокнот как блокнот, дешевый, на пружинке, такие в каждом супермаркете продаются, но открыть не решаюсь; потому и не решаюсь, что он – последний.

Долго сижу без движения и по пяти словам, нацарапанным на обложке, пытаюсь угадать, что внутри. По-прежнему держу его на ладони – видно, не один час прошел; я только тогда очнулся, когда внизу, на улице, мусоровоз загрохотал. Значит, уже утро. Блокнот я так и не открыл. Засунул под тот же картонный клапан, а сверху остальные сложил. Не хочу ничего менять. Пусть все останется как есть. Я так считаю: пока этот блокнот не открыт, остается шанс, что в один прекрасный день за мной заедет Д. Б. на своей новенькой тачке, сзади будет сидеть Молли, она меня игриво ущипнет за шею, мы серебристой стрелой помчимся по трассе, и он с усмешкой покосится в мою сторону, щурясь от дневного солнца. Пол в ванной дешевого мотеля на бульваре Сансет сейчас ни при чем. Существует лишь солнце, автомобиль, ветер, бьющий в лицо, рыжие волосы Молли, кожаные перчатки моего брата, его усмешка. И эти восемь коротких слов в придачу.

Мистер К.! Мистер К.!

Эти слова с таким напором влетают мне в ухо, что чуть ли не раскалывают голову. Все вокруг почему-то желтое, и когда я пытаюсь что-то сказать, изо рта вместо слов вырывается густая струя. Такое чувство, словно я на миг снова ухожу под воду, только приятно теплую. Потом со всех сторон опять подступает желтизна, и тот же самый голос бьет по мозгам.

Мистер К.! Мистер К.!

Почему, спрашивается, нужно меня будить? Долетевший откуда-то вой сирены и то приятнее, чем голос, который орет мне в ухо. Прислушиваюсь к металлическому завыванию и пытаюсь сдвинуться в ту сторону, подальше от этого голоса, но не нахожу ни рук, ни ног. И рад бы пошевелить конечностями, да не знаю, с чего начать. Сирена умолкла: слышу только чье-то тяжелое дыхание. Потом мне на грудь начинает давить какая-то сила, и опять накатывает рвота. Жидкость тепло и приятно льется мне на живот, я как будто взмываю в воздух и на миг зависаю над землей. Потом снова оказывается, что я лежу на спине. Что-то ползает у меня по щеке: не иначе как огромный краб; но нет, волосатых крабов не бывает. Это черный зверек: уселся мне на лицо и обдает чесночным запахом. Я проваливаюсь в темноту, но напоследок слышу все тот же голос, зовущий неведомо откуда.

Мистер К.! Мистер К.!

Что за бред? Неужели в этом мире существуют дырки, а я о них ничего не знаю? Потайные дверцы из других рассказов или даже из других миров? Быть такого не может. Не должно такого быть. Это невозможно. По-видимому, в мое творение вмешался случай. Как будто в лесу упало дерево и придавило охотника, который целился в оленя. Такое бывает, но это непредсказуемо, как вспышка молнии. Вооружусь пером – и опять в седло.