Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Когда я шел только с ним, рядом с ним, мне не хотелось ни о чем говорить. Сердце у меня колотилось. Меня переполняло ожидание. Однажды мы шагали через шлюзовой мост. Река, черная и серебряная, выгибалась над запрудой. У берега стоял на причале маленький белый колесный пароход. Тут-то мой спутник и сказал это; темные, таинственные, нежданные слова. Он сказал: «У кобыльего молока сладковатый вкус». Я почувствовал комок в горле. Я был совершенно неопытным. Я даже не знал, каким образом рождаются жеребята. Не знал, что половые губы кобылы служат входом для жеребца и выходом для новорождённого. Придушенным голосом я спросил: «Откуда ты знаешь?» «Я сосал вымя», — ответил он. Мое невежество; глупость, обычная для жителей больших городов; известные мне предания о мировом зле — всё это побуждало меня думать, что Конрад совершил тяжкий грех. Вымя, соски, черное кобылье вымя… Я знал, конечно, что и у меня самого имеются пупок и соски. Но что я знал о плоти? Что знал о вымени коров, коз, овец, что — о кобыльем вымени? «Это вкусно?» — спросил я, чтобы глубже вникнуть в его грех. «Да, — подтвердил он, — хочешь разок попробовать?» — Мы свернули на боковую тропу, которая вывела нас в луга. Город не должен был слышать, как сильно мы богохульствуем. Я уже уступил желанию согрешить, то есть совершить зло. Если мой друг, прежде, мог сосать черное вымя кобылы, то и я хотел попытаться. Как бы дурно это ни выглядело в глазах людей. Конрад больше не заговаривал об этом. Что меня очень удивляло. Мы остановились на лугу возле какой-то дощатой ограды и смотрели через равнину в сторону серо-стального восточного горизонта. Моя грудь была недостаточно широка, чтобы вместить эту тайну. Вскоре я почувствовал себя отрезвленным. Настроение было скверное, потому что ничего не произошло. Разум подсказывал, что прегрешение его губ совершенно неустранимо. Пить под брюхом лошади… Кто-то — когда я был еще совсем маленьким — пустил мне в рот струю из коровьего вымени. — Я чувствовал внутри себя ледяную пустоту. Мою готовность силы земли отвергли. Я знал, что Конрад даже и не вспоминает больше о молоке кобылы. Ах, для него плоть — это предмет потребления. Он будет учиться на забойщика скота. Будет вспарывать вымя коровы или свиньи. Мы вышли на прогулку не для того, чтобы сказать или тем более сделать что-то непозволительное… Вдруг он наклонился и поднял из высокой влажной травы уздечку, которая была там припрятана. Перемахнул через ограду. Пошел наискось по траве. Ноги Конрада, до щиколоток, вскоре исчезли в светлой росяной дымке. Потом туман поглотил его целиком. Когда я опять увидел его, он вел в поводу старую кобылу своего отца. Оказавшись на тропинке рядом со мной, он запрыгнул ей на спину. Бросил: «Дорогу домой ты и сам найдешь». И поскакал прочь. Я еще постоял у ограды. Вокруг было очень тихо. Трава роняла капли. Мои ботинки промокли. Кричала незримая птица. Рядом со мной горестно вздыхала заполненная жижей канава. Где-то пищала тонкая струйка воды. Потом я увидел, как движутся над белой полосой стелющегося тумана задранные кверху головы коров. Мои ноги сами пришли в движение. Я и не заметил, как очутился между свинцовыми домами города. Слепящие отблески заката были раскиданы по всем мостовым.

* * *

В один из таких вечеров я, в своей комнате, подошел к открытому окну. Я был уже раздет и в ночной рубашке. Небо походило на темный бархат. Дневной жар солнца все еще тлел во дворе. Стены выдыхали тепло. Одеяло на кровати казалось слишком тяжелым. Я вбирал в себя большими глотками подвижный воздух, который над речными долинами и озерами сделался нежным и напитался особым ароматом. Что-то сладкое, чистое и вместе с тем гнилостное… Воздух, который постоянно обновляется и обновляет нас… И тут я увидел его: точно так же, как я, стоящего у открытого окна своей комнаты; пренебрегающего постелью, которую ближе к утру ему придется разделить с учеником. В ту же секунду меня захлестнула нежность. Я пристально посмотрел на него. И он посмотрел на меня. Горящая свеча в его комнате и такая же свеча в моей давали достаточно теней и света, чтобы можно было понять: мы с ним прикоснулись друг к другу глазами. Я не мог его отчетливо рассмотреть; но мой дух сформировал для меня его образ. Мои мысли растаяли. Лишь одно несказанное чувство поддерживало меня в состоянии парения. Я был настолько переполнен предощущением наивысших свершений, что не испытывал никакого желания. А когда желание все-таки появилось — через час или около того, — прекраснейшее мгновение уже миновало. Конрад шевельнулся. И я шевельнулся. У меня еще раньше возникла мысль попросить его, чтобы он спал в моей постели. Раз уж он делит постель с учеником, то, наверное, мог бы разделить ее и со мной. Такой вывод казался мне элементарным. Правда, сама мысль о нем была тяжелой — нагруженной величайшим счастьем, какое я мог вообразить. Нагруженной тайной этого мира. Я был готов к соприкосновению, сущность которого для меня еще не открылась. От страха, что я не сумею произнести ни слова, сердце чуть ли не выскакивало у меня из груди. Я и не произнес ничего. И он — вероятно, разочарованный тем, что я ничего не говорю, — отошел от окна. Я упрямо смотрел во двор еще некоторое время; потом присел на край кровати. Я попытался представить себе, чего он ждал, почему так долго стоял у открытого окна. (Я знал только, почему сам так делал.) Разве это не мой прямой долг — пригласить Конрада к себе в комнату, в постель, которая чище и удобнее его постели? Разве не легко возместить упущенный мною момент? Нужно только выскользнуть в коридор, ощупью добраться до его двери, войти и сказать два-три слова. Да, но ведь каждое слово будет не только наполнено моей нежностью, а еще и доверху нагружено моим тоскованием, моим желанием… Я знал, что я готов ко всему. Готов не слушаться маму. Готов к ужасному ощущению, что беру на себя вину, которая мне самому пока не видна. Что согласен сосать черное вымя у всех на свете кобыл. Я в ту ночь был готов стать испорченным, всеми презираемым ребенком. Я уже схватился за ручку двери… Но тут в мою грудь вторглась нестерпимая боль. Зряшная боль, слепая ревность. Я понял, что не знаю, нравлюсь ли я ему. Я тихо улегся в постель. Накрываться одеялом не стал, потому что было очень тепло. Беззвучные слезы катились по моим щекам. Свеча возле кровати горела еще долго.

Поскольку я сам не понимал, чтó намеревался делать в тот вечер, наутро я не чувствовал ни раскаяния, ни стыда. Я любил… средствами нежности. Мое плотское желание еще оставалось окукленным. Крылья будущего мотылька лишь чуть-чуть встрепенулись под серой оболочкой. Дух моей жизни пришел ко мне. Энергии роста пронизывали меня повсюду.